6 мая двадцать знатных пленных из числа самых значительных семейств — одни подозревались в принадлежности к обществам, другие просто во враждебности к турецкой администрации — были без суда повешены на рассвете, четырнадцать на главной площади Бейрута, шесть на главной площади Дамаска. Утром толпа обнаружила виселицы. Казнь была объявлена после полудня в газетах, распространяемых бесплатно. В первый раз арабы были казнены не за прямую или непрямую связь с врагом, а за преступление национализма: они хотели «отделить Сирию, Палестину и Ирак от османского султаната». Можно было ожидать, что Джемаль, путем заключений, пыток и казней наудачу, добился того, что «Фетах» был так же беспомощен, как пока что был «Ахад». Немецкая миссия собиралась объединиться в Хиджазе с турецкой миссией в три тысячи пятьсот человек, над которой она приняла бы командование[221].
Казни продолжались. Фейсал утверждал перед Джемалем, что у него не было никаких связей с приговоренными, разве что родственные, и старался замолвить за них слово. Паша время от времени приглашал его на прогулку. Автомобиль останавливался рядом с виселицами, у подножия которых ждали сирийские националисты с надетыми на шею петлями. И эмир, которого Джемаль доброжелательно вел под руку, проходил перед ними, как на смотре, пересекаясь с ними долгими взглядами, в то время как Джемаль наблюдал… до тех пор, пока Фейсал не получил, наконец, в пирожном послание, которое объявляло, что восстание должно начаться сейчас же: люди, собранные Али в племенах, соединились в Медине.
Он тотчас же стал добиваться позволения отправиться на инспекцию войск, собранных его братом «для священной войны и атаки на Суэцкий канал». «Было бы хорошо, — говорил он, — чтобы эти войска прибыли в Дамаск под командованием одного из сыновей великого шерифа. Например, Али, старшего…» Джемаль приказал ему самому принять командование — чего и добивался эмир[222]. Но — чего он не добивался — Джемаль сообщил ему, что Энвер собирается сам инспектировать это войско, и что они оба будут сопровождать Фейсала в Медину.
И вот генералиссимус Энвер, вешатель Джемаль, шериф и его сыновья обмениваются клятвами и почетными ритуалами. Затем все выходят, чтобы посмотреть на воинов священной войны.[223]
Они смотрят, как на пыльной равнине за стенами города разворачиваются войска: всадники на верблюдах, разыгрывая бой, нападают со всех сторон; кавалеристы шпорят своих коней, мечут копья, по обычаю незапамятных времен. «И все они — добровольцы священной войны?» — наконец спросил Энвер Фейсала. «Да», — сказал Фейсал. «И полны решимости сражаться насмерть против неверных?» «Да», — снова сказал Фейсал. В этот момент арабские вожди подошли, чтобы их представили. Шериф Модига, отведя Фейсала в сторону, прошептал: «Господин, убить ли их сейчас?» «Нет, — ответил Фейсал, — они наши гости».[224]
Шейхи возражали: два удара, и закончена война… Фейсал должен был оставаться среди них, вне слышимости, но в полной видимости, и защищать жизнь турецких тиранов, которые отправили на виселицу его лучших друзей[225].
В Медине стояли двенадцать турецких батальонов…
Наконец Джемаль и Энвер вернулись в Дамаск, но не отпустили Фейсала. Их недоверие все больше нарастало, но их отношения с семейством шерифа были характерными для старого Востока: они не доверяли Хуссейну так же, как и другим крупным чиновникам, но не больше; именно они направили его в Мекку, и они верили, что могут еще вести переговоры: шерифу всегда нужны были деньги. Война, на их взгляд, обездвиживала его: подняться против них сейчас значило войти в общее дело с неверными; сирийские националисты, быть может, на это и осмелились бы, но не шериф Мекки. И зачем ему было бы объединяться с союзниками, когда они были разбиты на большей части Востока?
Джемаль повесил еще несколько сирийских вождей; и Фейсал, еще раз вызванный им, в изумлении увидел в его руках телеграмму своего отца, который просил амнистии для заключенных националистов — и независимости Хиджаза как наследственного эмирата под его управлением[226].
После долгих колебаний Джемаль направил Фейсала в Медину. Чтобы пролить свет на это дело? Потому ли, что он считал все это лишь очередной куплей-продажей, и предпочитал — как и Хуссейн — вести переговоры через эмира? Или надеялся, что шериф посоветует отцу смириться, как бывало обычно? Или не хотел, удерживая его, обеспечить предлог для восстания в тот момент, когда арабские войска снова были объединены? Или, напротив, потому что предпочитал, как утверждал в своих мемуарах[227], вооруженное восстание, с которым собирался уверенно справиться, невыносимому недоверию, которое вызывала в нем игра великого шерифа? Несколькими неделями раньше немецкая миссия прибыла в Хиджаз. Джемаль срочно направил в Медину три батальона подкрепления под командованием Фахри-паши[228] — рубаки, в равной степени жестокого и энергичного, проверенного в «усмирении» Армении и в боях у Дарданелл. И взял в заложники телохранителей эмира.