— Что вы собираетесь делать? — спросил Лоуренс.
— Плясать под дудку Фахри, — устало сказал эмир.[269]
Турки собирались попытаться выйти на Мекку. Когда их колонна покинула Медину, Фейсал распорядился снова атаковать город тремя группами партизан, которыми командовали его братья, в то время как он перерезал рельсы. Если эта одновременная атака провалилась бы — а какая победа могла бы ждать ее, если их артиллерия была достойна лишь осмеяния? — она, по крайней мере, заставила бы турок вернуться в Медину. Нельзя было надеяться на что-то большее, чем нейтрализация атаки на Мекку.
Вслед за цепочкой рабов, несущих лампы, Фейсал и Лоуренс вернулись через пальмовую рощу в дом эмира. Его домочадцы ждали вечерней трапезы.
Лоуренс, которого все (кроме эмира) считали сирийцем, заговорил о первых казнях в Дамаске. К его удивлению, собрание — знать из Мекки, арабские офицеры, бежавшие из турецкой армии, кочевые шейхи, ни одного сирийца — стали возражать против его сочувственного тона: в ходе процесса установилась связь приговоренных с Францией и Англией. Им было неважно, Джемаль казнил их или кто-то другой: они были достойны смерти.
Теперь в молчании, лишь иногда подбрасывая некоторые каверзные вопросы, Лоуренс наблюдал. Был ли арабский национализм таким глубоким, что мог дойти до подобной суровости? Фейсал мастерски и скрытно управлял этой беседой, всегда готовой перейти в общий хохот: зная свое физическое превосходство, он проявлял готовность к шутке. Его стиль, казалось, был одновременно стилем его народа, его касты и его личности, как бывает в Европе у некоторых прелатов; и его народ, каста и личность казались в нем тремя выражениями одного и того же духа. Отражение источника этого духа Лоуренс бегло замечал в некоторых выражениях лица и словах Али.
«Я знаю, что англичане не желают Хиджаза, — наконец сказал эмир, — но разве они желали Судана? У них тяга к пустынным территориям, чтобы обустраивать их. Насильное благо, как и насильное зло — это страдание, и металл не любит пламя, преображающее его. У нашего народа будет тяжелый характер хромого калеки, пока он не встанет на собственные ноги».[270]
Некоторые из тех, за кем наблюдал Лоуренс, казались ему почти знакомыми: Мавлюд, начальник штаба, два раза пониженный в чине в турецкой армии за свой арабский патриотизм, взятый в плен англичанами и освобожденный ими за то, что просил дать ему возможность присоединиться к армии своих, когда узнал о восстании шерифа, Мавлюд, который крикнул ему, когда его разговор с Фейсалом зашел о египетских артиллеристах: «Не пишите о нас историй: оружие и бой — это будет цениться больше, чем разговоры!»[271] — он напоминал многих из пленных офицеров, которых Лоуренс должен был допрашивать, чтобы принять решение об их освобождении; и он узнавал шейхов кочевников, как узнавал бы неизвестный ему язык, происходивший от языка, ему известного. Все же их союз порождал нечто странное. Даже Фейсал… Этот сарацинский эмир побывал депутатом турецкого парламента, политиком в феске и рединготе. Великий шериф, когда его сыновья вернулись в Мекку, одетые по-европейски, направил их охранять вместе с вождями племен маршруты паломников; но кто находит свою прежнюю душу в государстве, которое когда-то покинул?
То, что объединяло этих людей, казалось национализмом, атмосферой «отечества в опасности», которая мелких сеньоров, одетых в лохмотья, вождей верблюжьих войск с варварскими косичками, до сих пор вечно одиноких между песками и Богом, делала похожими на добровольцев второго года французской революции.
Восторженность, которая требовала проверки. Ведь, хотя великий шериф им платил, они не знали, откуда шли ему деньги: сирийские заговорщики были достойны смерти в их глазах даже за частичную связь с англичанами… Лоуренс знал, что предполагать здесь патриотизм, похожий на западный — значит ровно ничего не понимать. Эти связи не имели для арабов истории: они не воспринимали ничего, кроме своих племен, и потому наши историки, привыкшие к истории оседлости, так легко видели в истории великих семитов лишь хаос. Лоуренс мало-помалу различал в тех, кто окружал его, два чувства: первое — яростное и всецело негативное: жажду прогнать турок; второе — уверенность, что арабы, как евреи — это соль земли[272], избранная раса, порождающая богов и пророков. Не то чтобы ислам играл религиозную роль: турки тоже были мусульманами. Но, так же, как всякое великое историческое движение в Европе несет в себе одержимость новой Римской империей, арабское движение несло в себе одержимость завоевательной скачкой Пророка, смешанным собранием народов, среди стука копыт и ржания лошадей, перед отбытием в неведомое. Лоуренс в первый раз встречался с патриотизмом, который относился к нашему так же, как восстание к революции — патриотизм без перспективы, опьяненный своим почином и равнодушный к своему исходу. Патриотизм, осознающий себя авантюрой.
271
В «Семи столпов мудрости» фраза Мавлюда куда более длинна: «Не пишите о нас историю. Все, что нужно — это драться, и драться, и убивать их. Дайте мне батарею шнейдеровских горных орудий и пулеметов, и я все это вам закончу. Мы все говорим и говорим, а не делаем ничего» (глава XIII).
272
Лоуренс упоминает только арабов («Семь столпов мудрости», глава XIV). Мальро добавляет евреев сам. (Примечание редактора). Однако выражение «соль земли» восходит к Нагорной проповеди (Мф 5:13–16), которая, безусловно, обращалась к евреям. (Примечание переводчика).