На рассвете Лоуренс обошел лагерь. Возбуждение, которое он встречал, очень напоминало то состояние, в котором завариваются революции во всем мире, не только в Аравии: внезапное открытие мира без ограничений, эйфория переворота, влекущего за собой бегство хозяев, что несет в себе Апокалипсис, конец прежнего мира, достаточно слабого, чтобы обрушиться под веселье масс; момент, когда человеческая жизнь прекращает быть той мелочью, до которой низводит ее судьба, чтобы затеряться в сверкании братской надежды — все это сразу же поразило Лоуренса, и он обнаруживал, что идея, которая прежде была идеей арабской свободы, была похожа на это освобождение не больше, чем идея брака — на любовь с первого взгляда. Очарованный, но не ослепленный, он при этом достаточно хорошо сознавал, что этот золотой век, несомненно, закончится без золота.
Добровольцы, смеясь, перечисляли Лоуренсу (они тоже считали его сирийским офицером из-за формы хаки) мучения, которые его ожидали, если бы его вновь захватили турки[273]. Отвечая на шутки, он замечал: «Крепкие люди, но все ужасно худые, одеты в скудные рубахи, короткие подштанники, волосы прикрыты тюрбаном, употребляемым для всего подряд. Увешанные патронташами, они стреляют при первой же возможности. Долгой тренировкой они достигли умения целиться на мушку (без прицела). Хорошо стреляют на короткую дистанцию. Местность — рай для снайпера: сотни решительных людей, вооруженных легкими пулеметами, хватит, чтобы удержать дорогу»[274].
Девятьсот всадников на верблюдах могли пройти крупные расстояния, семь тысяч пехотинцев — бежать по несколько часов под самым убийственным солнцем на свете, лазать по горам, на вид непроходимым, которые знали только они одни. Алчность внушала им страсть к рукопашной схватке, ко всякому бою, обещавшему поживу. Но они служили целыми семьями: эмир нанимал на службу ружье, а не человека; после нескольких месяцев службы кто-то возвращался в племя, а сын или отец заменял его. Хотя они мечтали об огромных [пробел], они принимали добровольцев на службу только в их регионе, под командованием их собственных вождей; наконец, кровная месть, сейчас отсроченная, была всегда готова возродиться. «Из людей, способных прекрасно сражаться в одиночку, обычно выходят плохие солдаты[275]». Идея взять Медину с такими войсками была абсурдной.
Но нейтрализовать город и турецкие войска — вовсе нет.
Чего опасались Абдулла и великий шериф, чего опасался Фейсал? Что турецкая армия из Медины двинется на Мекку. Она могла это сделать, лишь перейдя через горы. Последняя заметка Лоуренса была такой: «Местность достаточно извилистая и сложная, она за пятнадцать дней поглотит тысячи турок, не оставив ни одного в правильном бою. Надо снабдить арабов автоматическим оружием и легкими пулеметами, с которыми они хорошо справятся; организовать из взятых в плен арабов турецкой армии, объединенных в лагерях Египта, регулярные подразделения под командованием профессиональных командиров, таких, как Мавлюд. Они закончат кампанию, когда армия Фейсала придет в действие. И еще нужно как можно скорее организовать в Йенбо базу и учебный лагерь, прислать технических консультантов».[276]
Начало казалось непростым.
Глава VIII.
Как и Фейсал[277], военный комитет в Лондоне ожидал атаки на Мекку. Министры напоминали о том, «что пришло из Румынии и Сербии», сообщили об «эффекте, который обеспечило бы в глазах мира поражение нового союзника, Хиджаза, если бы тот потерпел его из-за недостатка поддержки".[278] Но в глазах генерального штаба единственным средством спасти Мекку была высадка в Рабеге; эффективность этой высадки была обеспечена лишь шестнадцатью тысячами человек; это собирались изменить.
Лоуренс, высадившись в Порт-Судане, вернулся в Каир через Хартум, где находилась резиденция сэра Реджинальда Уингейта, которому было поручено военное руководство арабскими делами после Мак-Магона. Переведенный в Арабское бюро во время своей миссии, как он и ожидал, Лоуренс оказался единственным офицером разведки, который видел арабский фронт; он предстал перед Уингейтом не как докучный посетитель, но как офицер, исключительно хорошо информированный. Уингейт питал расположение к восстанию, но и к высадке, на которой штаб Египта теперь настаивал как никогда.
273
В оригинале «Семи столпов мудрости» неясно, идет речь о турках или об арабах, говорится только следующее: «Из-за моего хаки они принимали меня за офицера, обученного турками, который дезертировал и перешел на их сторону (deserted to them), и были щедры на добродушные, но мрачные намеки (suggestions) о том, как они со мной обойдутся (how they should treat me)». (Примечание переводчика).
274
Парафраз текста Лидделл-Гарта (стр.114). Замечания об умении целиться на мушку нет в «Семи столпах», но есть у Лидделл-Гарта, который сам взял его в Secret Dispatches from Arabia, стр.24. Об отсутствии прицела уточняет сам Мальро.
277
Глава восьмая вдохновлена главным образом «Семью столпами мудрости» (главы XVI–XXI) и T.E.L.in Arabia and After, стр. 116, 118,121).