Демон абсолюта

Сейчас мало что значили соглашения и дипломаты. Тот, кто идет туда, где его могут убить, перестает быть «действующим» — быть обманутым. Делая значительно больше, чем Англия и арабы были вправе ждать от него, он играл, не предавая их, и смертельный риск, выбранный им самим, давал ему глубокую свободу[346]. «Если Бог есть, и если я убью себя, чтобы доказать мою свободу, — говорил Кириллов, — я стану царем».[347]

Патология не имеет отношения ни к великому поступку, ни к великому делу, потому что, если невроз — когда это невроз — приносит плоды, его нельзя свести к обычным неврозам. Лоуренс разрешал свою драму в своем деле, которое несло следы этой драмы, потому что побуждало его каждый день рисковать своей жизнью; но оно становилось рациональным, потому что этот риск был необходимым, он приносил ему максимальную выгоду. Как офицер принимает решение спасти свою роту благодаря самоубийственному шагу, на который решается один из его солдат, Лоуренс трезвый поставил на службу своей страсти Лоуренса очарованного. Приняв свое решение, он собирался делать все, чтобы спасти ту жизнь, которой мог пожертвовать. Если бы ему удалось это предприятие, для Фейсала стало бы возможным, опираясь на Акабу и английскую армию, при поддержке скоординированных сил сирийских комитетов, взять и сохранить Дамаск. Возможно, соглашение превращало болезнь свободы, которой был одержим Лоуренс, в средство нового рабства; но, может быть, оно превращало тот почти самоубийственный поступок, на который он решился, в средство арабской свободы[348].

Он отбыл 4 июня, сопровождаемый шейхом Дами[349] и одним из его охраны. Без грима, без маскировки, лишь в простой арабской одежде. Он планировал, обманув всякую турецкую слежку тем, что сделает огромный крюк, посетить сначала начальников тайных обществ и шейхов на северных границах Сирии, до турецкой границы в Азии, затем подготовить к восстанию земли друзов, и наконец — племена и оседлые деревни между Палестиной, Мааном и Акабой; последние оказались бы уверены в том, что с тыла им помогут, как и в помощи английской армии, если бы та перешла в наступление[350].

Пройдя четыре дня по пустыне, он добрался до Пальмиры[351]. Ему следовало сначала положить конец кровной мести, которая существовала между бишр и ховейтат, затем, объединив два племени, подготовить каркас восстания; и, познакомившись с вождями, обеспечить отправку денег, динамита и тайных курьеров. Это восстание не было необходимо в ближайшие месяцы. В ожидании его надо было набрать несколько подрывников, которых он мог бы скоро призвать.

Из двух вождей, с которыми он хотел встретиться, один уехал на Евфрат, другой собирался прибыть в укрепленную резиденцию в Дамаске.

По крайней мере, он добрался до других заговорщиков. Они приняли посредничество Дами, который представлял Фейсала перед ними в случае разногласий между племенами, и они объединили людей, предназначенных, чтобы взорвать мосты Оронта. Лоуренс направил динамит и инструктора. Таким образом, передвижение турецких войск, когда пришел бы день, могло быть парализовано от Турции до Хомса.

Для того, чтобы парализовать его от Хомса до Дамаска, лучшей базой был сам Дамаск. Лоуренс, завербовав в Пальмире тридцать пять кавалеристов на верблюдах, добрался до Баальбека[352]. В старом оазисе, где храм Солнца вздымал к пустынным небесам руины самой высокой колоннады в мире, среди майских сирийских садиков, заполненных мелкими провинциальными розами, он присоединился к вождям метовила, затем повел их, чтобы проследить за взрывом моста в Баальбеке. «Грохот взрывов динамита — подчас самая эффективная пропаганда».[353] Было 10 число. Три дня спустя он добрался до Эль-Габбана, в пяти километрах от Дамаска.

346

См. «Семь столпов мудрости», глава XLVIII.

347

См. «Бесы» Достоевского. Мальро была близка эта идея. Ее можно найти в «Зеркале лимба» и «Антимемуарах», в «Демоне абсолюта» Кириллов появляется три раза, не считая упоминания в других вариантах текста. Мальро также придает важное значение Кириллову и идее самоубийства. См. Jean Montalberti, La Vision dostoievskinne dans la religion de la mort de Malraux, Les Cahiers de la nuit surveillee, volume Dostoievski, № 2, Editions Verdier, 1983. (Примечание М. Ларе). Цитата не совсем точная: в части первой, главе третьей «Бесов», VIII, Кириллов говорит: «Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет», а в части третьей, главе шестой, II: «Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал — есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет?» (Примечание переводчика).

348

Здесь заканчивается ретроспектива, которая уводит нас далеко назад (март 1917,1910,1909,1908,1907,1906,1905, до 1896 года). Последующие страницы могли бы следовать сразу после окончания главы XI.

349

Некоторая неточность: Лоуренс только говорит, что выступил в путь с двумя людьми 4 июня 1917 года. Лишь 8 июня он встречает в Айн эль-Барида шейха Дами племени анейзе клана кавакиба, которого принимает на службу вместе с тридцатью пятью людьми.

350

Вариант автора: Легенда гласит, что он пробыл больше часа в Дамаске под афишей, которая воспроизводила его фотографию с указанием цены за его голову. Это неправда, но это символично: здесь начинается то, что называют первой попыткой Лоуренса к самоубийству. / Хотя это был более сложный поступок. И более туманный. Первый из его загадочных поступков, — который, тем не менее, кажется не полностью чуждым нам, который продолжается для нас с той таинственностью и сложностью поэтических образов, что распространяется на некоторые фрагменты этой жизни, которой придают ее тревожный рельеф обширные теневые полосы. / Тайну, которая окружает исполнение его отчаянной вылазки (его рассказ прерывается на его отъезде и начинается вновь только с его приезда) он предоставляет читателям разгадывать, по многим причинам, мало согласованным между собой. / Из осторожности он не делал никаких заметок. Когда «Семь столпов» редактировались, он следовал, страница за страницей, своему военному дневнику, и это несомненно. Но дневник служил лишь затем, чтобы уточнять его воспоминания. Он позже много раз проникал в города, оккупированные турками, — замаскированный под женщину, переодетый арабом, и даже в форме хаки. Он не делал там заметок; рассказ об одном из таких проникновений — который он включил в книгу — тем не менее, один из самых подробных из всего, что он записал. Перебои памяти не объясняли ничего; ведь он помнил достаточно хорошо элементы этого погружения, чтобы рассказывать о нем анекдоты. Наконец, секретный рапорт, который он направил генералу Клейтону, подробно излагает его действия с его выхода из Эль-Уэджа, исключая лишь экспедицию в Дамаск; и он вполне мог бы отыскать его во время редактирования «Семи столпов». Для него это был частный поступок, а «Семь столпов» были прежде всего рассказом об арабском восстании. Частным поступком было его решение, а не само путешествие. Однако он показывает причины, внесшие вклад в это решение; скрыты лишь обстоятельства путешествия. К тому же в «Семи столпах» есть рассказ, который я еще приведу, о его аресте в сходных обстоятельствах, которому последовала попытка изнасилования и что-то вроде пыток. Трудно предположить, что в пути из Пальмиры в Дамаск с ним могло произойти что-то еще более личное. / Он молчит ради игры — это неожиданное утверждение явно точнее, хотя бы по форме: какой бы ни была причина его молчания, он счел нужным умолчать. Перед редактированием «Семи столпов» легенда охватывает его путь на Дамаск. Однако Лоуренс, который ни в коем случае не блефовал, который преуменьшал свою роль на всем протяжении своей книги, которого, в конце концов, его легендарное имя «Лоуренс Аравийский» стало уже тогда выводить из себя, часто был зачарован вымышленной жизнью, которую он обретал периодически лишь во множественных рассказах, у которых не было автора и которые давали ему впечатление, что его видят одновременно разными способами. Ему не нравилось его лицо, он терпеть не мог смотреться в зеркала; но он позволял рисовать себя, ваять, писать портреты с уникальным терпением для человека с его характером. Он интересовался интерпретацией своего лица, как всякий, кто одновременно является самим собой и чужд самому себе: за двадцать лет до своей смерти он и трех лет не проносил гражданскую одежду; и 23 года он носил одежду, которая, если не была напрямую переодеванием, то очень его напоминала — военная форма, арабские костюмы; даже тогда, когда ему не требовалось их носить. Если его бюсты были так интересны ему, и, возможно, сама его личность тоже, это потому, что одновременно это был его образ и его маска. Так же, как он прятался от своего гражданского состояния, когда жил под псевдонимом, он прятался от неизбежного прошлого, от прожитой судьбы, когда позволял заменять себя областью вымысла. Он никогда не публиковал никаких упоминаний о тайном путешествии в Мекку, и оправдывал его в письме Уэйвеллу (не без некоторой иронии) своим желанием самому выбрать себе золотой кинжал — оправдание, которое подлежало оправданию в свою очередь…/ Я вижу в его молчании и другую причину, менее тонкую: когда публиковались «Семь столпов», мир в Сирии стоял под сильной угрозой, и Лоуренс ждал, что возобновится борьба между Фейсалом и французами. Однако что вышло бы из рассказа о его приключении? Оно было последовательностью его тайных встреч с вождями арабских националистов. Те в совокупности были и оставались связанными с Фейсалом против Франции, как когда-то были против Турции; и Лоуренс не собирался оказывать подобные услуги французской разведке. Наконец, хотя он ни в коем случае не отрицал роль Интеллидженс Сервис в арабской кампании, он всегда ослаблял ее, вуалировал: факты были точными, но перспектива всегда устанавливалась в пользу самого арабского движения. Все, что было бы отдано Интеллидженс Сервис, было бы отнято у Фейсала, ослабляя тем самым его права, и «Восстание в пустыне» — это, среди всего прочего, оправдание эмира. / Тайна, которой Лоуренс решил или согласился окружить свою экспедицию, остается еще более загадочной, чем решение ее предпринять. Решение, принадлежащее легенде; потому, что он любил не то, что порождало тысячу возможных интерпретаций одного и того же поступка, то, что приносит тайну в саму жизнь; но, напротив, то, что ведет загадочный поступок — прежде всего, может быть, для того, кто его совершает — к увлекательному, но рациональному поступку, который больше всего был близок нему. Легенда сделала эту поездку искуплением. / Искуплением чего? Лоуренс не был архангелом, которого Бог направил, чтобы правое дело арабов восторжествовало: он был офицером Интеллидженс Сервис, который игнорировал часть подоплеки восстания, слишком хорошо ее зная. То, что он был человеком редкого достоинства, строгого бескорыстия, было бесспорно. И все же, допрашивая подозреваемых и пленников, которые выполняли часть своих функций в Каире, изучая отчеты доносчиков, которыми он вынужден был заниматься в Афинах — какими бы техническими они ни были — если он не вынужден был полностью к отсутствию моральных затруднений, то, по крайней мере, был вынужден [пробел]. Когда Несибу и Зеки не удалось заставить его принять их план похода на Дамаск, Лоуренс не поколебался [неокончено].

351

В своем рапорте генералу Клейтону Лоуренс только говорит, что 8 июня он был в Айн эль-Барида, рядом с Тадмором. Пальмира не появляется и на карте, приложенной к рапорту (см. The Letters of T. E. Lawrence, стр. 183, 185). Тадмор — древнее (и собственно арабское. — Прим. переводчика) название Пальмиры, которое Мальро здесь заменяет.

352

10 июня 1917 года (см. The Letters of T. E. Lawrence, стр.193–194.

353

The Letters of T. E. Lawrence, стр.184.