Глава XXVI.
С окончанием войны первым желанием Лоуренса было сделать так, чтобы Министерство иностранных дел послало его заниматься делами Востока на мирной конференции.
Перед Фейсалом он представлял Алленби; перед Алленби — Фейсала; теперь он представлял лишь себя самого.
Снова говорить от имени эмира было недопустимо.
Как и дать самому эмиру право голоса.
На следующий день после того, как он покинул турецкий фронт, начальник штаба Алленби временно разделил Левант на три зоны, и доверил управление северной зоны (почти идентичной «синей зоне» соглашения) французской армии, южной зоны (Палестины) английской армии, а восточной зоны (внутренняя Сирия) — арабской армии. Три администрации зависели от главнокомандующего. Итак, Фейсал продолжал управлять Дамаском и не подчинялся никому, кроме Алленби.
Франция согласилась с этим разделением, потому что ее верховный комиссар был подчинен главнокомандующему, и потому что эта администрация, строго военная, не планировалась на будущее. Но Фейсал назначал своих арабских чиновников не от имени главнокомандующего, он назначал их от имени своего отца, короля Хиджаза. Через несколько дней после взятия Дамаска, он попытался (несмотря на предупреждение Лоуренса) занять Бейрут отрядом шерифских всадников[443]. Он собирался произнести речь, которая приветствовала бы Ливан как «драгоценный камень арабской империи», призывала бы слушателей «пробить брешь во всяком влиянии, противоположном этой концепции, не заботясь ни о пустых дипломатических формулах, ни о чувствах, популярных среди населения»[444].
Однако если Франция имела виды на Сирию, то Ливана она требовала — Ливан не был арабским, он был христианским.
В Париже, как и в Бейруте, Фейсал из подозреваемого стал врагом. Потому что ему нужна была Сирия; потому что ему нужен был Ливан; потому что ему не нужна была Месопотамия, на которую он имел столько же прав, сколько и на Сирию, и куда больше, чем на Ливан. Французы в Сирии и все его противники начали видеть в нем не столько вождя Восстания и арабского национализма, сколько маску, под которой скрывалась Англия[445]. Дипломатическая и финансовая поддержка, которую та ему оказывала (она все еще выделяла ему субвенции) казалась им способом лишить Францию Сирии, не пренебрегая в открытую соглашениями с ней. Набережная Орсэ заявила, что признает эмира лишь как военного вождя армии партизан, военного администратора восточной зоны оккупированных османских территорий[446]. Ни одно, ни другое не оправдывало его присутствия на конференции. По какому праву он представлял бы Сирию, если не по праву завоевания? Никто не давал ему полномочий, и он не был сирийцем[447].
Фейсал считал, что сможет продержаться без английских подкреплений против французов.
Для большей части офицеров, которые окружали его, и которые принадлежали к армии Египта, Франция была в Сирии незваным гостем. В палестинских боях она участвовала лишь эпизодически[448]. Ее интересы в Леванте не могли быть поставлены на один уровень с защитой Индии. Когда война закончилась, альянс Франции с Англией больше не имел смысла. Дружба, рожденная между французами и англичанами на полях сражений во Франции, не достигла английской колониальной армии; там еще не забыли Фашода[449], и для них это была не столько общая война, сколько война, в которой Англия спасла Францию[450]. Как и Министерство иностранных дел Англии, они считали соглашение Сайкса-Пико устаревшим: третья подписавшая сторона, Россия, выбыла из войны, и при общей ситуации трудно было ждать его исполнения. Наконец, если Франция действительно собиралась оккупировать Сирию, имея виды только на Ливан, почему она составляла свой оккупационный корпус главным образом из армянских легионеров, ненавидящих мусульман, присутствие которых вызвало бы восстание, сближая сирийцев с турками? Две французских дивизии оставались в Италии, один французский экспедиционный корпус отбыл на Черное море… Почему французский верховный комиссар не располагал десятой частью тех чиновников, которые, как он заявлял, были ему необходимы[451]?
На это французы в Сирии (для которых последний аргумент был слишком обоснованным) отвечали, что их задача стала бы легче, если бы большая часть английских офицеров разведки меньше вдохновлялась шерифской кампанией пропаганды против них (она возобновляла темы, поднятые немцами во время войны), и не воображала Францию такой, какой она действительно казалась тем, кто видел ее армию в Сирии: нацией обескровленной и разбитой. И если бы наиболее яростная антифранцузская пропаганда сторонников шерифов не находила в Египте свои центры, пропагандистов, печатников и надежное убежище.
443
См. Jukka Nevakivi, Britain, France and the Arab Middle East, 1914–1920, University of London,The Athlon Press, 1969, стр.71–72. Это явно противоречит утверждениям Лоуренса при изложении событий. Лоуренс утверждает следующее: «Было восстановлено телеграфное сообщение с Палестиной и Бейрутом, который арабы заняли ночью. Давно, еще в Веджхе, я предупреждал их, что, когда они возьмут Дамаск, пусть оставят в покое Ливан, чтобы задобрить французов, и вместо этого возьмут Триполи, так как в качестве порта он перевешивает Бейрут, а англичане честно сыграют со своей стороны на мирных переговорах. Поэтому я был огорчен их ошибкой, но рад, что они достаточно встали на ноги, чтобы обходиться без меня».(«Семь столпов мудрости», глава CXXII). Невакиви заявляет, ссылаясь на самого Несиба эль-Бекри, что Лоуренс формально принял принцип этой экспедиции. Часто существует большая разница между официальной позицией (автора «Семи столпов») и официозной (советника арабов, освобожденного от всяких дипломатических соображений и пропаганды).
445
См. ноту от 1 марта 1919 года С. Пишона, министра иностранных дел: «Хотя эмир Фейсал — все еще инструментов руках английских имперских колониалистов, в наших интересах управлять им по причине той популярности, которую он имеет в глазах огромного числа сирийцев-мусульман». (Неизданные дипломатические бумаги, Archives des Affaires etrangers, Levant, E 3103, стр.140).
449
Местность в Судане, расположенная в верховьях Нила, где в июле 1898 года Китченер соединился с миссией Маршана, который хотел занять регион прежде Англии. По приказу президента Делькассе, Маршан сдался по английскому ультиматуму. На следующий год Франция формально заявила о своих претензиях на Нил.