Понятно, что Франция выставляла себя защитницей христиан Леванта и не могла поставить там этого мусульманского принца, потомка Пророка; тем более она не собиралась считать, что лишает его исторической столицы во имя соглашения, по которому с ним советовались не больше, чем с Францией — по английской декларации с Семью Сирийцами в Каире. То, что придавало силу позиции Набережной Орсэ, было особенно для него невыносимо: «Зачем упрекать нас в оккупации Ливана, если она не так сурова, как оккупация Англией Месопотамии, и ни в чем не упрекать Англию? Зачем так упорно претендовать на христианский Бейрут, и так слабо — на Багдад, столицу халифов? Так энергично поддерживать арабское движение в ливанских пригородах и безропотно позволять вешать своих друзей в Ираке?»[509]
Самым эффективным средством выгнать французов, казалось ему, было добиться американского мандата. Из двух мандатов множество сирийских мусульман выбрали бы его; Соединенные Штаты были самой богатой страной в Мире, а Франция, как считалось, лежала в руинах. Соединенные Штаты были далеко, их вряд ли можно было заподозрить в колониальных амбициях, и сирийцы, обосновавшиеся в Америке, любили ее. Лоуренс был убежден, что под мандатом Франция не могла подразумевать ничего, кроме «протектората», когда была вынуждена изменить статус своих североафриканских колоний[510]; тогда как Соединенные Штаты придавали этому слову такое значение, какое им было удобнее придавать. Наилучшим мандатарием был самый равнодушный и самый удаленный. Наконец — и главное — Франция не приобретала, даже не требовала, мандата на Средиземноморье вдоль Евфрата, и отдать Франции Дамаск — значило отдать Иерусалим и Багдад Англии, разделить великую Сирию.
Тогда как, если можно было надеяться на то, что мандат доверят Соединенным Штатам, они обладали бы им одновременно в Леванте и на Среднем Востоке. И множество влиятельных сирийцев было готово поддержать мандат, который, за отсутствием независимости, обеспечивал хотя бы единство.
Фейсал нанес визит информатору президента Вильсона, полковнику Хаусу[511]. Лоуренс был переводчиком.
— Я послан моим народом, чтобы встретиться с различными нациями Европы и выбрать среди них мандатария, которого мы предпочтем. Мне очень нравятся англичане…
Лоуренс заметил, что мандат на Сирию не может быть принят Англией, иначе Франция обвинит ее в лицемерии.
— Я узнал американцев, — продолжал эмир. — Мне известно о конфликте, который возник между Францией и Англией по поводу Сирии: как смотрят Соединенные Штаты на то, чтобы принять американский мандат на эти земли?
— Это очень сомнительно, — ответил полковник Хаус.
— Могу вас уверить, что арабы скорее умрут, чем примут французский мандат…[512]
В таких беседах Фейсал терял свою главную силу в глазах союзников. Любой, кто собирается обсуждать способ своего рабства, тот уже становится рабом.
Алленби из Дамаска настаивал на возвращении эмира, «чтобы усмирить экстремистов»…[513]
Пока что Клуб встречал расположение своего штаба. Но в Алеппо массовая манифестация закончилась резней армян[514]. Потом в мечети Омейядов мусульман убеждали массово записаться в шерифскую армию, чтобы с оружием в руках защищать страну от иностранной оккупации. Публично продавались ружья. С конца января сэр Марк Сайкс в Дамаске слышал в официальных речах, что арабы не потерпят английского вмешательства ни в Иерусалиме, ни в Багдаде, и что они могут лишь принять британских советников. Клуб не обладал ни тонкостью Фейсала, ни его осторожностью. Он с большей решительностью хотел более строгой независимости. В Дамаске 25 марта ждали второй манифестации, которая, несомненно, закончилась бы, как в Алеппо. Учитывая поведение английских властей, Риза-паша должен был сделать так, чтобы она была иной.
Чем эффективнее была политика Клуба для того, чтобы сделать явными сирийские претензии, тем уязвимее она становилась, когда развивалась и тяготела к вооруженному сопротивлению или восстанию. Клуб яростно нападал на Францию в Сирии, но Франции там не было: там были Англия и Фейсал. Франция не пришла бы в Сирию без уверенности в том, что Англия обеспечит ей поддержку; Англия была враждебна восстанию, и умеренные примкнули бы к ней. Экстремисты были готовы к бою; но также готовы претендовать на Багдад и Иерусалим. Фейсал, какова бы ни была его враждебность по отношению к Франции, беспокоился о том, что может найти в ней открытого врага в тот час, когда он не сможет рассчитывать на твердую поддержку английской армии. Он хотел прежде всего выиграть время — до прибытия в Сирию комиссии по расследованию. Он напрямую связался с Клемансо. Он знал, что тот менее враждебно настроен, чем Набережная Орсэ[515], больше прислушивается к английским аргументам, способен внушить свою волю. По поводу Сирии президент хмуро заявил: «Я не завоеватель!»[516] Он уступил Мосул и французские права в международном контроле над Палестиной. Его единственная позиция, прежде чем решено было направить комиссию, была сформулирована: «Франция в Сирии — так же, как Англия в Месопотамии». Чего он хотел от главы арабского правительства в Дамаске?
511
Эта встреча имела место 29 марта 1919 года. См. рассказ о ней в The Letters of T. E. Lawrence, стр.232, 275. Этот пассаж снова содержит драматизированный и сокращенный парафраз. См. также T. E. Lawrence, la France et les Français, стр.191.
514
Мальро не сторонник строгой хронологической последовательности. Это произошло 7 марта 1919 года. См. T. E. Lawrence, la France et les Français, стр.182.
516
Жорж Клемансо адресовал эти слова (среди других, возможно?) генералу Эдуару Бремону. См. рассказ об аудиенции, которая имела место 14 февраля 1918 года, и была решающей, в Le Hedjaz dans la guerre mondiale, стр.248–249: «Президент Клемансо, в шляпе, как говорят, греческой, заговорил сначала с министром по делам колоний о разных вопросах, особенно о его планах по поводу туземцев Алжира. Затем он поставил вопрос о действиях в Сирии. Через несколько фраз он перебил: «Да, Сирия, я знаю, о чем речь; но во мне нет духа завоевателя. Потом, Сирия далеко, и, как я уже говорил, баталия выиграна во Франции, и только там». Полковник Бремон мог бы возразить, что этот «незавоеватель» отправил его, как и три тысячи других, в Касабланку в июле 1907 года, ради одного разбитого локомотива и нескольких убитых офицеров, «полностью сознавая, — как он говорил коменданту Ларрасу в Рабате в 1907 году, — какие проблемы это вызовет»; что в Сирии существуют те же французские традиции и интересы, как и в Марокко. Но он счел лучшим ограничиться ответом, что вопрос стоит не о завоеваниях, что Сирия была частью полей сражений, с возможностями маневра более широкими, чем во Франции». Хотя сразу и не подумаешь, это пишет полковник (затем ставший генералом) Эдуар Бремон. Всю свою книгу он говорит о себе в третьем лице.