Так проходили месяцы. В конце зимы, когда в феврале теплые снежные дни дышали уже мягкой весенней прохладой и белая шуба зимы казалась непрочной и обнажала ее черное влажное тело, я стал томиться смутным беспокойством. Проходя мимо пустоши, по узкой дорожке, на которой еще чернели прошлогодние сухие травы, колеблемые влажным тихим ветром, я глядел вдаль, чуял смутные призывы этой дали, расстилавшейся черно-белой мягкой ласковой степью. Помню, в этот день, выйдя на закате из своей каморки и отправляясь домой, я испытал прилив необычайной острой тоски и нервного возбуждения. Я энергично шагал, давя своей калошей травы и стебли сухих растений, истрепанных ветром и дождями, пристально глядя куда-то вдаль и вспоминая все тревоги и волнения дней, которые пролетели. Перед моей памятью встал образ Марыньки, Харитины, наконец, неподвижно встал облик Изы с ее горящими черными глазами и развевающимися прядями волос. Гневное возмущение охватило мою душу. Придя домой, я запер дверь на крюк и, подсев к письменному столу, вынул из ящика мой старый неуклюжий бульдог, в барабане которого было шесть патронов.
Я сидел и вертел в руках бульдог, громадный, неуклюжий, представляя себе, как страшный толчок и потом удар разобьет мой череп и огненная пуля ворвется в ткани мозга, пролетая и разрушая их. Меня охватил животный ужас перед этим мгновением грубого страшного удара, пролома черепа, разрыва мозговой массы. Я сидел и смотрел на слегка заржавевший массивный барабан бульдога. Меня вывел из оцепенения какой-то шорох. Я оглянулся. Это капли дождя звенели в стеклах. Шел дождь, плакали тучи над землей, возвещая весну. Порывы ветра заставляли звенеть стекла и сквозь щели окна до меня долетали прохладные мягкие веяния ветра из степи. У меня кружилась голова. Я приставил дуло бульдога к виску. Закрыл глаза, ожидая выстрела и нажимая курок. Так просидел я несколько секунд, чувствуя, как некая одна секунда отделит всю мою прошлую жизнь от мгновения ухода, разрыва с телом, землей и жизнью.
Внезапный грубый стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Палец инстинктивно нажал на курок, но я вовремя очнулся и швырнул револьвер в выдвинутый ящик стола. Открыв дверь на улицу, я увидел знакомую фигуру почтальона с кожаной сумкой, висевшей на его плечах.
— Письмо, — сказал он.
Молча я взял из рук его белый конверт и вернулся к столу. Почтальон зашагал дальше, а я долго вертел в руках конверт, вестник чужой жизни, пришедший ко мне в момент, когда я, как Фауст, готовился к переходу в иную действительность, более реальную.
Я вскрыл письмо. Оттуда выпал на тонком листке портрет. Я поднял его со стола. Карточка Изы. Как она нашла меня?.. В письме было три строки: «Я в Н… (Городок Поволожья, где прошел наш фантастический сон в притонах и в разгуле). Приезжай. Жду».
Я остолбенел, читая эти три строки. В них было что-то внушающее и повелительное. «Я в Н… Приезжай. Жду…» И больше ничего. Но этот лаконизм как-то связывал волю. А может быть, в образовавшуюся пустоту моей жизни это приказание, эта пришедшая откуда-то с ветра воля вносила единственное содержание жизни и оттого-то эти строки дышали такой силой и категоричностью. Я постоял одну секунду в неопределенном раздумье и вдруг стремительно бросился к своему старому чемодану, выдвинул его из-под кровати и стал лихорадочно швырять оттуда вещи, книги, рукописи. Потом схватился за боковой карман и вынул из старого порыжелого бумажника все, что там было: паспорт и тридцать рублей денег. Этого должно было хватить на дорогу. Итак, в путь. Единственная дорожка жизни пролегала предо мной, так мне казалось, иные все пути были заказаны. В одном месте брезжил огонек каких-то ожиданий, быть может, неожиданностей. Может быть, подлинное завершение моего лихорадочного метания в жизни. Облик Изы стоял передо мной. Я в воспоминании смутно носил ощущение ее воли, ее упрямства, которое всегда так возбуждало и волновало меня. Я снова подымал со стола ее портрет. Она смотрела на меня оттуда своими черными глазами.