Похожую ситуацию, кстати, мы наблюдаем и сегодня, когда некоторые новые технологии (например, криптоденьги и блокчейн) не используются просто потому, что существующие структуры, общественные, частные и государственные, откровенно боятся за свое выживание в случае их внедрения.
Отправимся, однако, в первую половину XX века, когда накапливались знания, сделавшие возможным кибернетический прорыв, случившийся сразу после второй мировой войны: прорыв, который запустил в оборот и сам термин «искусственный интеллект», и все те области науки и технологий, которые подразумеваются под этим составным понятием. В первой половине XX века человек рассматривался как творец, меняющий ход истории, и на сочетание человек+машина смотрели без страха — скорее, с надеждой. Термин «искусственный интеллект» еще не появился. «Умную машину» еще не воспринимали в отрыве от «умного человека», и поэтому не видели в ней угрозы. Опасность исходила скорее от себе подобных, чем от каких-то фантастических роботов.
Когда сегодня новые технологии упрекают в том, что они радикально трансформируют человека, его привычки, его способы коммуникации с другими и с окружающей средой, забывают о том, что в первой половине XX века перемены были, пожалуй, куда радикальнее. Человек покорял природу, он почти что завоевал планету, на которой родился, и был готов выйти за ее пределы. В СССР строили цивилизацию, нацеленную на штурм неба, а русские космисты, о которых мы поговорим позже, разрабатывали идеи не только завоевания космоса, но и всеобщего бессмертия. Подобными вопросами, забыв о своих предшественниках, через полвека займутся трансгуманисты, и они будут звучать ново даже в 1980-е годы.
Внутрь самого человека при этом особо не вглядывались, хотя никакого религиозного пиетета по отношению к нему давно не испытывали: о душе писали только неисправимые ортодоксы. Стрела познания была направлена на миры вовне, но, конечно же, при желании можно было изменить и самого человека — как бы ни высмеивал подобные попытки Михаил Булгаков в «Собачьем сердце». Новые педагогические школы, от Монтессори до Макаренко, работали над созданием совершенных людей. Своего нового человека активно создавали не только в Советском Союзе или в Германии, но и в Палестине, где сионисты сбросили с корабля истории язык своих отцов и матерей, который считался символом унижения и опостылевшего гетто. Идиш, язык пленения и поражения, заменили ивритом— языком побед. Соединенные Штаты, как известно, были гигантским плавильным котлом, где иммигрант бросал в очищающий огонь все свое прошлое — язык, культуру, привязанности и предрассудки, семейные связи, часто даже имя — и выходил из огня очищенным, готовым к новой жизни с чистого листа.
Вообще, языки стали восприниматься по-другому — не как нечто Богом данное, а как инструменты в достижении целей, более того, появились синтетические языки, наподобие эсперанто. Это очень важно: мы увидим, что некоторые ученые, стоявшие у истоков кибернетики, криптографии, машинного обучения, нейрофизиологии и нейробиологии, так или иначе имели отношение к лингвистике.
Много шума наделала в первые десятилетия теория психоанализа, и Зигмунда Фрейда рассматривали примерно как Эйнштейна в физике — как некоего возмутителя спокойствия. Идеи и того, и другого укладывались, однако, в почти что математическую логику всеобщей революции — мировой революции, как сказал бы третий возмутитель спокойствия, Лев Троцкий. Все они говорили о вещах, противоречащих здравому смыслу — о том, что, двигаясь, тела тяжелеют, людьми управляет подсознание, а человеческую историю можно повернуть, вооружив тысячу рабочих.
Революции, действительно, следовали одна за другой, привычное общество на глазах разрушалось и почва уходила из под ног европейцев, полвека до 1914 года живших в ситуации стабильности. Можно провести параллели с тем, что происходит в Европе сегодня, но не будем забегать вперед.
Англоамериканские источники обычно отсчитывают историю кибернетики, искусственного интеллекта и всего с этим связанного от американского математика Норберта Винера и английского криптографа Алана Тьюринга. Вклад Винера и Тьюринга невозможно преуменьшить — однако этот взгляд сегодня представляется весьма и весьма ограниченным.
ТЕОРИЯ ВСЕОБЩЕГО КОНТРОЛЯ
Сместимся на юго-восток от старой доброй Англии, в сторону Германии, по которой Первая мировая война ударила особенно тяжело. Больше всего немцы хотели вернуть себе контроль за своей жизнью, и это стремление стало драйвером Германии на пути к новой войне — наряду с ненавистью к той «расе», которая, по мнению многих немцев, была повинна в потере этого контроля.