Витгейнштейн был наследником одного из самых крупных состояний в Европе, его многочисленная семья была лишь немногим беднее Ротшильдов. Витгенштейны заказывали скульптуры Родену, живопись — Климту, для них Брамс и Малер давали концерты на одном из семи роялей, установленных в их роскошном венском дворце. После нескольких лет домашнего воспитания будущего философа отправили учиться в реальную школу города Линца, которую в те же годы посещал его одногодок — маленький Адольф Шикльгрубер. Некоторые считают, что именно невероятное богатство Людвига вызвало у Адольфа такую ревность, что он возненавидел евреев на всю жизнь. Впрочем, скорее всего, это лишь досужие вымыслы. Адольф не сдал экзамен по математике и был оставлен на второй год, а Людвига, наоборот, сразу определили в более старший класс, чем полагалось по возрасту (хорошее домашнее образование сыграло свою роль). Так что будущий фюрер отстал в учебе на два года по сравнению с будущим великим философом, так что факт, что они вообще общались, можно считать не установленным.
Как и три его брата, покончивших с собой, Людвиг подумывал о самоубийстве. От этого традиционного в его кругу акта его спасло увлечение математической логикой. «Я мыслю, следовательно, существую»: с этим оптимистическим утверждением Декарта Людвиг потом спорил всю жизнь, но по сути именно тяга к глубокому размышлению удержала его от ухода из жизни.
По воле отца, который мечтал о преемнике у руля управления своей стальной империей, будущий философ получил в Берлине практическое инженерное образование, но гораздо больше, чем реальная жизнь, его влекли абстракции и чистая теория. «Я должен был стать звездой в небе, а застрял на Земле», писал он позднее.
Совсем как героя Киану Ривза в «Матрице», Людвига остро мучил вопрос подлинности того, что происходит вокруг. Этот вопрос, конечно, не нов, им задавался еще Платон. Если действительность —лишь тени некоего спектакля, доступного нашим ощущениям, то что стоит за этими тенями? Кто или что управляет ими? Чтобы найти ответ, Витгенштейн уединился в норвежской деревне, где и написал свои главные труды. Он вовсе не был анахоретом и выучил норвежский, чтобы общаться с местными крестьянами, и датский, чтобы читать в подлиннике философа Сёрена Киркегора.
Подлинно ли то, что мы видим вокруг, и какие у нас могут быть доказательства этого? Самое главное, и, пожалуй, единственное наше доказательство — это язык, считал молодой Витгенштейн. Язык, на котором мы говорим, и есть граница мышления, за которую невозможно зайти. Он на разные лады, как заклинание, повторял это, гуляя по тропам среди скал: мысль есть осмысленное предложение, мысль это логический образ фактов...
Мы постоянно переливаем из пустого в порожнее, но что останется, если отсеять от того, что мы говорим, словесную шелуху? Когда мы «думаем мысль», мы представляем перед собой некий «мысленный образ», но этот образ передается не только символами — например, буквами. Мы можем представить себе растение, прочитав о нем в книге, а можем и по-другому, увидев его воочию.
Получается, что мысль — это образ, который не может быть передан простым набором символов, он больше и сочнее, чем эти символы. Мысль не может быть сведена к языку. Для создания искусственного интеллекта это означает очень важную вещь: каким бы глубочайшим обучением мы не старались программировать нашу нейросеть, мы не сможем ни «заставить», ни «научить» ее мыслить. До нейросетей мы дойдем чуть позже, но запомните пока эту мысль, закрепите ее у себя в голове как образ, допустим, березы, тихо звенящей листочками на ветру.
Я написал про березу, и вы поняли — потому что видели, не так ли? А как этот образ поймет машина, и поймет ли?
«Главный пункт — это теория того, что может быть выражено предложениями, то есть языком, (и, что, то же самое, может быть подумано) — и что не может быть выражено предложениями, а может быть лишь показано», писал Витгенштейн. «В этом, я полагаю, заключается кардинальная проблема философии».
Итак, понятия и концепции не сводятся к символам и языку, хотя могут быть им выражены, а человеческое мышление ограничено языком, но выходит за его пределы.
Философ считал, что если что-то нельзя четко выразить через символическую систему, такую как язык, о таких вещах нельзя говорить, они не имеют никакого смысла. Все проблемы познания вызваны не проблемами самой реальности, а ошибками в толкованиях. Он призывал не множить число смутных интерпретаций, говоря: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать».
Витгенштейн не любил сложный научный жаргон, на котором привыкли общаться ученые, он считал, что научный арго служит лишь для того, чтобы затемнить смысл и тем самым создать из посвященных своего рода секту. Чтение научных работ с их нагромождением терминов он сравнивал с движением по льду: скользить по этой поверхности можно легко, но чтобы остановиться, прийти к реальному выводу, нужно какое-то трение, сопротивление. Философ должен писать на обычном, простом языке. Лишь тогда в его писаниях появится смысл.