БЛЕСК И НИЩЕТА «ЧЕЛОВЕКА ВЫЧИСЛЯЮЩЕГО»
Новая волна интереса к наследию австрийского философа еще впереди — хотя сам Витгенштейн разочаровался в философии настолько, что не раз «уходил» из мира большой науки в стиле его любимого Льва Толстого. Внезапная работа сельским учителем под вымышленным именем —лишь один из таких эпизодов. Думаю, «уход» Толстого, который умер, когда Людвигу было 15, австриец пережил с той же интенсивностью чувств, как если бы это произошло в его собственной жизни. В те времена о событиях из жизни Толстого он мог узнать лишь из книг и газет — и тем не менее переживал их остро до физической боли! Это лишний раз укрепило Витгенштейна в очень важной мысли о том, что мысленные представления могут определяться как символами, языком, так и непосредственным переживанием, тем, что человек видит. Сегодня мы живем во времена прямых эфиров, которые, по идее, должны приравниваться к непосредственным переживаниям, но мы отстраняем себя от них — как это делает Нео в «Матрице». Мы читаем картинку из телевизора или интернета как набор символов, как послание на своего рода языке, и расшифровываем этот язык. Но он гораздо беднее того, что человечество выработало до появления телевидения — а ведь язык вызывает в нас мысль, которая, как писал Витгенштейн, определяет наше действие. Есть от чего предаться пессимизму!
Когда началась Вторая мировая война, Витгенштейн с презрением смотрел на философов, которые продолжают обсуждать отвлеченные вопросы, когда на страну, его новую родину, падают немецкие бомбы. Как и в Первую мировую, он попытался уйти в армию, а когда этого не вышло, бросил кафедру в Кембридже и устроился работать санитаром в одном из госпиталей Лондона. Заниматься делом, а не болтать языком — был его принцип, которому он следовал и в науке.
Среди персонала попались врачи, которые ездили на заседания клуба Моральных Наук в Кембридж. «Ради Бога, только не выдавайте меня!» умолял их Витгенштейн, но все же слух о том, что в больнице работает всемирно известный философ, прошел среди врачей и медперсонала. Некоторые из них звали этого странного санитара «профессор Витгенштейн». Через некоторое время профессор переехал в рабочий город Ньюкасл. Врач, с которым он познакомился в лондонском госпитале, устроил его к себе в больницу лаборантом на скромные 4 фунта в неделю. Там Витгенштейн проработал почти год и все же вернулся в Кембридж, хотя и потом были моменты, когда он порывался уйти с кафедры, которую возглавлял.
Философ писал: «Здесь меня все отталкивает. Чопорность, искусственность, самодовольство людей. Меня душит университетская атмосфера». Через год Витгенштейн снова бросил преподавание и уехал сначала в Ирландию, а потом в Соединенные Штаты. Там он прожил несколько месяцев у друзей, потом вернулся в родную Вену, где присутствовал при последних днях сестры — той самой, которая когда-то в детстве подсадила его на философию, и ради которой он отдал Гитлеру семейное золото. Дружба с сестрой очень много значила для философа, и после ее смерти он решил объехать всех друзей, чтобы заранее попрощаться с ними. Витгенштейн пережил сестру на год и умер через два дня после 62-го дня рождения. Последними его словами было: «Передай им, что у меня была чудесная жизнь».
Витгенштейн ощущал не просто исчерпанность цивилизации, разделившийся на морлоков и элоев, но исчерпанность человека как такового. В собственном роде он писал о конце истории и уже чувствовал смертельную скуку войны всех против всех в обществе, распадающемся на атомы. Витгенштейн видел, как единство, которое он искал, единство разума и языка, единство реальности и представления о ней, единство, к которому стремятся сознающие мир души в потерявшем берега обществе — вдруг оборачивается фашизмом, то есть новым разделением. Он видел новое наступление множества, злого, умаляющего человека, несущего в себе страдание — и при этом знал, что человеку нужно стремиться в противоположную сторону. Пошлость раздражала его ничуть не меньше, чем фашизм.
Он был верующим, этот атеист, он был аскетом, этот гомосексуалист, он говорил то парадоксами, то палкой или раскаленной кочергой. Сын стального магната из Вены всегда стремился достичь настоящей высоты, не размениваясь по мелочам. Он действительно считал, что решил основные вопросы философии еще в 25 лет, а дальше —дальше оставалась скука, отвращение к самоуверенным кембриджским снобам и мучительные поиски чего-то высшего, невыразимого.