Все это прекрасно, но хитрый план технооптимистов упразднить мысль и заменить ее алгоритмами наталкивается на противоречие, которое они, пожалуй, не в силах разрешить.
СОВЕРШЕННОЕ, СЛИШКОМ СОВЕРШЕННОЕ
Ибо как будет развиваться система, которую они описывают? Какой стимул — а стимул это штырь, который вонзался в шкуру древнеримского быка, когда тот медлил — какой стимул для «мысли», составленной из алгоритмов, будет менять ее и развивать по направлению от простого к сложному? За живые организмы это делает процесс эволюции. Машины, конечно, тоже можно запрограммировать на перемены, но здесь никуда не деться от совершенно четкого детерминизма, то есть предопределенности. Иными словами, как корабль назовешь, так он и поплывет. А с человеком, как показывает история, было все-таки по-другому. Назвали его почти что неандертальцем, а он вон в кого превратился: в модного телеведущего Александра Васильева.
Как сказал бы Гамлет в бодрую минуту: разве может быть что-то более совершенное, чем человек? И, заметьте, сказал он это всего-навсего за каких-нибудь пятьдесят или сто тысяч лет эволюции человека разумного. Грубо говоря, за тысячу поколений. Сделает ли предоставленная своим алгоритмам нейросеть то же самое за тысячу машинных «эпох»?
Можно еще поверить, что она завалит плюшевыми мишками всю дорогу от Земли до Марса, если ее запрограммировали делать плюшевых мишек — но вот жить — просто жить — она пока не обучена. Что ей для этого не хватает? Видимо, какого-то толчка, некоей случайности, приятной детской неожиданности — и к тому, откуда может возникнуть эта неожиданность, мы чуть позже придем.
Пока же стоит немножко отмотать ленту назад, к Баруху Спинозе и его монизму. Скажем ему: вы неглупый человек, Бенедикт, вы неплохо усвоили Аристотеля, пересказанного Маймонидом, и создали весьма оригинальную интерпретацию Каббалы. Но есть обстоятельства, о которых мы сказали выше. Так что позвольте нам развить другую теорию.
Пожалуй, мы согласимся с тем, что тело и разум не могут быть разделены — но мы не будем сливать их в единую сущность, а оставим в цветущей сложности, которая, как мы увидим, является ключом к развитию.
Наше решение проблемы, над которой бились многие философы от Аристотеля до Спинозы и далее, просто и красиво.
Тело и разум не могут быть разделены, так как они вместе составляют рекурсивность. Это, на самом деле, придумал не я, а Готфрид Лейбниц, который, кстати, навещал в Гааге Спинозу. Свободолюбивый Бенедикт предпочел быть забаненным еврейской общиной за свои вольные взгляды, чем согласиться с тем, во что не верил (кстати, будет ли способен на такой самоотверженный поступок алгоритм?). Чтобы получить доход и вместе с ним материальную независимость, Спиноза был вынужден гранить алмазы, и от постоянно летающей в воздухе алмазной пыли у него развился туберкулез. Он пробовал выбивать клин клином: курил крепкий табак, но от этого стало только хуже, и философ умер по нашим меркам совсем молодым — в 44 года.
Лейбниц сочувствовал умирающему философу, но истина для него была дороже. Он взял у Спинозы, собственно, монизм, то есть идею о единой сущности всего, большая разница заключалась в том, что Лейбниц был плюралист, то есть считал, что в мире не одно, а бесконечное число разных явлений, и каждому явлению соответствует его монада. Но самое главное было в том, что он ввел в оборот рекурсию, причем рекурсию динамическую, движущуюся, развивающуюся. Это было революционным шагом в познании.
«Каждую порцию материи можно представить в виде сада, полного растений, и как пруд, полный рыбы. Но каждый отросток растения и каждая часть тела животного, каждая капля его внутренней жидкости представляет собой точно такой же сад и точно такой же пруд», писал ученый.
Таким образом, в каждой частичке материи свёрнута вся Вселенная. Монада, частичка материи, обладает восприятием, то есть чувствует, и она сама может менять свое состояние, исходя из принципа, который Лейбниц назвал стремлением. Перед нами предстает восхитительная картина меняющейся Вселенной, причем одушевленное и неодушевленное соединены в бесконечную спираль развития. Одушевленное обладает сознанием, сознательным восприятием, но и неодушевленное имеет свое восприятие, оно может чувствовать. Камни и цветы — это те же самые души, только как бы спящие, но их монады закрыты от всех, так что мы не можем читать их сны. Это поэтично, но во всякой поэзии есть много правды, потому что поэзия соединяет несоединимое, или, вернее сказать, нащупывает связи и видит отражения там, где наш замыленный глаз, сфокусированный на житейском, видит лишь трудноразличимые пятна.