В наступающем веке таким несчастным смогут помочь, не обвиняя ни в чем. Больницы, конечно, излечения не даруют, но обеспечат уход; меланхоликов будут выводить на солнышко, когда оно в полной силе, во Льве или Овне, при транзитной Венере[145]; они станут собирать одуванчики и примулы, носить голубые одежды, пить вино из медных чаш — и научатся наконец любви, истинной любви. А когда Сатурн пребудет в асценденте[146], они, взяв за руки сиделок или товарищей, потихоньку будут ждать, когда это время пройдет.
А может, и не будет такого.
Голая ветка постучала в окно Пирса, словно привлекая внимание, и он с удивлением увидел, что день уже почти минул. Так рано навалилась тьма на Дальние горы, куда ему скоро отправляться. Засунув руки в карманы незастегнутых штанов, он стоял неподвижно в маленькой комнатке, странным образом расположенной между столовой и спальней. Ему не хотелось выходить, но не хотелось и оставаться; он не хотел, чтобы зазвонил телефон, но ощущал первобытный страх — остаться одному в тишине и меркнущем свете. Надо разжечь огонь в печке, решил он, хотя бы согреться; посидеть немного в радостных отсветах. А еще разжечь огонек в душе́, выпить чего-нибудь. Он думал об этом, и не только об этом, но продолжал все так же стоять, спокойный и непокойный разом, и пытался понять — что же с ним не так.
Глава четырнадцатая
Сперва, сказали им ангелы, вы должны сжечь все свои книги[147]. Все двадцать восемь продиктованных им томов (холокауст, сиречь всесожжение того, что с начала времен было ценнейшим, записал Джон Ди на странице, где отмечал все повеления ангелов); итак, они с Келли сложили все в мешок, а мешок бросили в огонь плавильной печи, где некогда изготовили крупинку золота; они молились и плакали навзрыд, подбрасывая в огонь сухие дрова; Келли заглянул туда и в языках пламени увидел человека, деловито собиравшего листы книг, которые скручивались и сгорали один за другим. Обливаясь потом, они помешивали угли (10 апреля 1586 года, пасхальное время, теплая пора), пока не осталось ничего, кроме пепла, тлеющих угольков и нескольких почерневших кусочков бумаги с белыми следами выгоревших чернил.
А затем книги вернулись к ним такими же, как и были, — хотя, возможно, и не совсем такими.
Двадцать девятого числа, примерно в полвторого, человек, обрезавший цветущую вишню в саду возле их домика, крикнул Эдварду Келли, чтобы тот позвал доктора; продолжая свое занятие, он дошел до конца сада и, поднявшись в воздух, пошел прочь с секатором на плече, а когда Келли и Ди спустились в сад, его и след простыл.
«Какой-то злой дух», — сказал Келли.
Они стояли там, и цвет опадал на плечи, покрытые темными мантиями, как вдруг Джон Ди заметил в отдалении под миндалем «бумагу белую и тонкую, ветром колеблемую туда и сюда»; бросившись к ней, он обнаружил одну из сожженных книг: страницы белели как цветы, буквы чернели как сажа.
«Садовник», — сказал он. Он уселся под миндаль с книгой на коленях (не стала ли она тяжелее прежнего?), думая об Иисусе и Мариях в день воскресный и о возрождении[148].
Со временем духи возвратили все сожженные книги. Фиал драгоценного порошка, потраченного Келли, был также восполнен веществом, похожим на высушенную кровь с серебром; время его близко, сказали они, но пока еще не наступило. Тем временем англичане были вызваны к нунцию: Giovanni Dii e suo compagno, autori d’una nuova superstitione[149], докладывал тот в Рим, и хотя прямо их в ереси не обвинили, но из Праги выслали[150]. Приказ подписал сам император, вероятно, во время одного из приступов суеверного страха.
Все они боятся, размышлял Джон Ди: боятся нового, даже если оно исходит из уст Самого Бога; боятся душ человеческих, словно злых собак, которых надо держать на цепи, чтобы не кусались.
Лишившись пристанища, они поехали из Праги в Лейпциг[151], вернулись в Краков, переехали в Эрфурт, далее в Кассель и Готу, держась чуть поодаль от владений императора, пока не нашли покровителя — Вилема Рожмберка[152], крупнейшего магната Богемии, приверженца Искусства, собирателя книг и манускриптов, благодетеля художников и врачей; Рожмберк казался уменьшенной копией своего короля и императора, с которым он был схож по крайней мере томлением, ясно видимым во влажных карих глазах. С королем-императором его объединяла не только меланхолия и тоска по Камню, но также любовь к драгоценным и необычным камням с особыми свойствами; они сообща владели рудниками и нанимали искателей драгоценных камней, рыскавших по Исполиновым горам на северо-востоке с кайлом за поясом и императорской лицензией на добычу «кладов, металлов, драгоценных камней и всех сокрытых тайн природы в целости ея».
145
...
146
...
147
148
150
...
151
152