Как прекрасно, подумал он, прекрасно. Ди склонился к шару осторожно и нежно, словно приближался к норовистому пони, или к своему новорожденному дитяти, или маленькому, размером со шмеля, духу, одному из тех, которых он среди роз ловил в банку: иди-ка сюда.
Он не успел приблизиться вполне, был даже дальше, чем обычно Келли, когда почувствовал, что им завладели: голосовые связки задрожали, сердце забилось напряженно. Он встал на колени. Но все еще не видел ничего, кроме камня, отверзающего свои бездны; теперь взор открылся, и Ди смотрел не на камень, а вглубь его. И услышал внутренним ухом голос, тихий, но ясный, — чужой голос, хотя казалось, что он струится одновременно из кристалла и из горла.
«Радостно мне видеть тебя. Для чего ты меня оставил?[227]»
Он узнал ее, хотя никогда не слышал прежде; но этот голос не мог принадлежать более никому. Христе Иисусе Господи Боже, благодарствую за великую милость, явленную слуге Твоему.
«Я не покидал тебя», — произнес он.
Звук его голоса показался громким и грубым, хотя он шептал чуть слышно. Он ничего не услышал в ответ. Ужели мой голос спугнул ее, подумал он, и сердце его похолодело. Но она заговорила вновь:
«Многие месяцы вы не призывали меня».
«Госпожа, я не мог. А он не хотел».
«Пусть убирается, гнусный предатель. Измена же получит достойную плату».
Она говорила насмешливо, и все же ему тягостно было слышать такие слова; Господи, как же она ругается и всегда ругалась, словно озлобленный ребенок, а кому же ее укорять.
«Утешила ли тебя моя мать? — спросила она. — Ты овладел ею? Сколько раз?»
«Твоя мать, дитятко? Кто твоя матушка?»
«А кто же, как не та великолепная дама, которую я тебе привела?»
«Она?»
«Она — моя мать; ее также зовут Амфитритой[228]. Имя же ее матери — Ночь».
На миг он будто вспомнил то, чего не видел сам: зеленый луг, женщину, идущую к ним со словами, что она есть Постижение; и одежды ее распахиваются. Он содрогнулся.
«Она дала ему просимое, — сказала Мадими. — Ведомо ли тебе сие? Ныне золота у него в избытке. Пусть ест его и пьет, коль хочет».
«Он стал большим человеком, — сказал Джон Ди. — Его зовут теперь “доктор”, dominie, он всеми любим».
«Он не восхвалил меня. Не важно. Пусть тешится, чем знает».
«Мы были послушны тебе, Госпожа, — прошептал Джон Ди. — А теперь мы врозь, и разлад не одолеть; его супруга уехала; моей причинена боль, которая не скоро утихнет».
«Я знаю это. Я знаю и сожалею. Отчасти».
«Я совершил бы еще многое за тот великий дар, что был мне обещан, — сказал он. — Знание Бога, Его замысла в сем начинании, подлинное знание. Я сделал бы все, что велено. Да я и делал. Но мне, мне не ответили».
«Ибо, — сказала она тихонько, — среди моих даров нет того, о котором ты просишь».
«У тебя его нет?»
«Нет, хоть я и обещала его. Я дала то, что было: Силу. Я не смогла бы дать Постижение».
Огромный камень, неподвластный растворителям, вырос в его груди, как холодный осадок в перегонном кубе; он не исчезнет никогда. Джон Ди знал, что должен нести его и не спрашивать почему, но он не мог этого вынести, он должен был спросить.
«Тогда зачем ты велела нам такое? — прошептал он. — Ответь. Зачем ты потребовала от нас совершить великий грех, обменяться женами? И мы совершили его, думая, что таково повеление свыше во имя священной цели. Зачем?»
«Для своей лишь забавы, — сказала она. — Дабы наблюдать за этим. Я и подобные мне собирались здесь».
Стоя на коленях, он почувствовал, что падает; комната опрокинулась, как блюдо, из которого его выплеснут вон, навсегда.
«Тогда вы — падшие ангелы, — сказал он. — Вы падшие, а я проклят».
«Старик, — сказала она почти мягко, почти нежно. — Глупый старик. Ужели ты не знал? Ужель не понимал? Все ангелы падшие».
«Все? Как — все?»
«Все ангелы падшие. Потому-то мы и ангелы. Не жалей нас; так есть и так было всегда».
«Как же тогда вы можете славить Бога, возносить молитвы, благословлять, обладать знанием?»
«Как? А разве недоступно сие падшим людям? Но довольно. Теперь внимай, ибо я буду пророчествовать. На небесах идет война, война всех против всех, и она отразится на земле подобной же бранью. Так должно быть».
228