— Яки ты лыцарь, коли крови жаль? — презирал Рыбинский собутыльника.
— Не жаль, коли за справу! — защищался Осцик, но странно и глухо замыкался, стоило приналечь — какую «справу» считает он достойным кровопролития.
Бедность смолоду подпортила его характер. Сокрытая юношеская ущемлённость побуждает и самых робких, и расчётливых на вздорные поступки. А Осцик был расчётлив, как-то жалковато прижимист во всех своих делах, манерах и ужимках. Стоило посмотреть, как он укладывает деньги в кошелёк-кисет: все уже разочлись за пиво, он тесьму мусолит, щупает солиды. Всегда прищуренные от близорукости, жуликоватые глаза казались расплывчатыми, студенистыми, зрачок с белком мешался, словно в испорченном яйце. Михайло удивлялся, как удаётся Осцику изредка проворачивать с таинственными евреями удачные гешефты, не облагаемые налогом. «Зноу пидманул подскарбия[25]!» — злорадствовал Григорий. Королевского казначея он очень не любил. А короля?
Тут Гришка тоже тихарился, зрачки ускользали, расплывались в зыбких белках. Иногда Михайло ловил на себе обещающий взгляд — мол, годи, потолкуем... Осцик открыто высказывал жалость по поводу «ненрытности» русских посланников в годы бескоролевья. Работали-де вяло, грубо, деньги совали «крывадушным» вроде Ходкевича и Полубенского, меж тем как шляхта литовская готова была «порушить Унию»... «Не было того!» — возмущался забывчивый Мартин Рыбинский, а Осцик возмущался его забывчивостью.
Сложением — острыми плечами, цыплячьей грудкой — был Осцик хиловат, но ловок, увёртлив и удивительно владел ножом. Похоже, часами упражнялся, как добрый шляхтич — с саблей. Глотнув горелки, звал слугу, могучего Варфоломея, сосущего в углу свою единственную за вечер кружку, и удивлял застолье «способами пронизання», ошеломительными и безотказными. Нож в руке, в рукаве, за голенищем оборачивался хищной рыбой, выскальзывая, где его не ждали, и так же юрко исчезая. В бою, посмеивались собутыльники, способы не сгодятся, а на большую дорогу Осцик и разорившись не пойдёт: «жидок да обачлив», осмотрителен. «И шибеницы страшится», — добавлял про себя Михайло, заметив неестественную тягу Осцика к разговорам о виселицах. Отмаявшись в ожидании казни на площади перед Кремлем, Михайло на дух не выносил таких бесед. Осцика тянуло, как вшивого на баню. Он знал такие соблазнительные и мерзкие подробности, словно сам эту сладостную жуть испытал или ходил с ведьмачками сбирать под виселицами изверженное семя для страшных зелий...
Не судите да не судимы будете. Одного не спускал Михайло Осцику — восхваления опричнины. Тот знал о ней из третьих уст, но уловил родное, возможность принять участие в мелкотравчатом злодействе, чтобы «последние стали первыми». Осцику нужен был тиран. Чтобы любил и отличал за верность, за готовность голову положить, по возможности — чужую. Восхищал Осцика и способ, каким Иван Васильевич завоевал Ливонию, напоминающий душегубское «пронизанне» ножа. И Полоцк он в своё время взял почти бескровно, не посчитавшись с трудностями зимнего похода. «В нашей же республике роспущонной спробуй посполитое рушение зимой поднять!»
Угадывалось в Осцике то уязвлённое дрянцо, однако с убеждениями, за какими учил охотиться покойник Колычев. Агент без убеждений в последнюю минуту дрогнет, пожалеет себя. Осцик, глубоко заглотив крючок, дойдёт до края. Ещё не зная, какой «лихвы» ему ждать от Григория, Михайло готовился к доверительному разговору с ним. Но чтобы Осцик начал первым.
Покуда — пили, пели, даже плясали со служанками-жидовочками, огневыми девками — жаль, без крестов под лёгкими сорочками. Господь простит: как в дальней дороге можно нарушить пост, в плену лучше обнять жидовку, чем разжигаться. Что Михайло и совершил в один из вьюжных февральских вечеров, к негодованию слуги-охранника ускользнув в лачужку над ручьём. Звали подружку Миррой.
Была она в той краткой поре цветения иудейских роз, когда широковатая талия ещё не расплылась вровень с бёдрами, а плечи не ссутулились как бы под страннической котомкой тысячелетнего изгнания. Очи не замутились мелочной заботой, и воспалённость век, наследственно поражающая евреек, была едва заметна. Зато и ублажала она Михайлу древним обычаем, с восточным бесстыдством и умащением тайных уд, так что поначалу простодушный московит краснел и уворачивался, но постепенно освоился, распробовал.