Она закусила губы, со злостью принялась раскатывать тесто на пельмени.
Гостей созвали в субботу. Пришли завгар с женой, еще трое из гаража, с женами. Ольгины столовские подружки с кавалерами, соседи по усадьбе, Кира и, конечно, дядя Гоша. Пили, ели, пели, плясали — за здоровье именинника. Ночью шумной ватагой ходили на Ангару, горланили песни, толкали друг друга в сугробы, аукали в черную муть реки — с другого берега, с вокзала долетали свистки, скрипы, лязг буферов, команды путевого диспетчера.
Кира отстала от компании и пошла вдоль берега. Набережная была затянута густым туманом, редкие фонари казались мохнатыми шарами. Туман плыл, колыхался, катился белыми клубами по заснеженному парапету. Вдруг: «Ой!» — донеслось с того берега. «Ой-ей-ей!» — повторился тот же странный нечеловеческий звук, высокий и жалобный. Что-то зашипело там, вдалеке, натянулось до звонкого металлического стона, взвизгнуло — еще и еще — затихло, затаилось. Из тишины, скопившейся вокруг сонных прилепившихся к берегу домиков, вытек тонкий живой звук: завыла собака. Кира слушала, не шелохнувшись.
Внезапно из морозной искристой ночи на нее набежала веселая орава — подхватили за руки, швырнули в сугроб, обсыпали снегом. Кира лежала на спине и сквозь заснеженные ресницы смотрела на радужно дробящийся свет фонаря над ней — ей представлялась картина, которую она нарисует, обязательно нарисует.
На рассвете гости разошлись по домам. К обеду, допивать и доедать, пришел один только завгар. Ольга кое-как растолкала Петра, дядю Гошу, обновила закуску на столе. Приглашали и Киру, но она лежала с головной болью, бледная, измученная первым в жизни похмельем, сердитая на себя за то, что так бесполезно пропадает день. Ольга носила ей «лекарство», стаканчик «красненького», но Кира с отвращением фыркала и пряталась в подушку.
Под вечер Киру позвали ужинать, она вышла на кухню. За столом сидели дядя Гоша, Петр и завгар. Дядя Гоша, черный, морщинистый, с впалыми щеками, все вскидывал свои черные узловатые руки, поправляя сползавшие манжеты, и, как лошадь, отгоняющая мух, тряс головой. Петр поглаживал белобрысый чубчик и осоловело улыбался. Белая рубаха была помята и залита на груди бражкой, пухлые щеки поблескивали рыжей щетиной. Завгар, плотный, широкий, по-атамански развалившись на двух стульях, жевал ломтик сыра. Большой рот его был в синих шрамах, губы казались перекрученными — память от немецкого приклада в рукопашной схватке. Обе челюсти у него были вставные, белые искусственные зубы придавали его лицу странный моложавый вид.
Кира села с краю, перед чистой тарелкой. Завгар приятным рокочущим голосом пропел:
Он зажмурился и с блаженной улыбкой продолжил:
Дядя Гоша заплакал. Петр обнял его за плечи, притянул к себе.
— Так-то вот, — сказал завгар. — Художник — дело нужное, но не бабское. Никакой мужик не вытерпит, чтоб жинка была художницей, а раз так — хэнде хох, гитлер капут! — побалуешься до первого ребенка и бросишь.
Кира, наклонив голову, молчала. Это она уже не раз слышала и от отца, и от школьных подруг, и от учителей. Все почему-то считали своим долгом предупредить, предостеречь, отговорить, пока не поздно, чтобы выбросила из головы «блажь». Отец, например, считал, что недурно быть врачом или инженером, и перед выпускными экзаменами закатил «истерику»: топал ногами и кричал, что не выпустит из дому «в это самое училище». Одна лишь мама — человек, все понимающая мама!
— А вы довольны своей работой? — спросила Кира завгара.
— Вполне! — не раздумывая, ответил он.
— А если всерьез?