Очевидно, сразу после рождения нас было не различить (как я уже говорил, мы, наверное, были одним существом), но со временем исчезло даже и внешнее сходство. У моего антагониста был несколько иной, чем у меня, обмен веществ (хотя исходный состав этих веществ казался одинаковым, а по утверждению некоторых, именно таким и был), поэтому, когда я увидел его впервые — нам обоим исполнилось в то время по восемнадцать лет, — он на меня нисколько не был похож. Уже тогда его взгляд на жизнь, почти полностью сложившийся, в корне отличался от моего. В последующие годы он, мой антагонист, сделал все от него зависящее (как и я, впрочем), чтобы уничтожить последнее, в чем мы еще были схожи. Вот, например, еще смолоду мы оба исповедовали одинаковый, стихийно сложившийся культ Отчизны. Мы гордились ее величием и силой; ее поражения и неудачи заставляли нас страдать. Мы испытывали к родине чувство, которое можно сравнить с настоящей любовью. Но пришло время, которое, как стало ясно, не могло не прийти: мой антагонист начал идеализировать предмет нашей любви, я — отзываться о нем критически и с пренебрежением. Когда он, отражая мои атаки, пытался превратить нашу историю в святыню, а некоторых действующих в ней лиц объявил неприкосновенными, мне оставалось только насмехаться над ними. Кроме того, было время, когда мы оба очень тревожились за будущее своего отечества и сходились в том, что наш государственный строй никуда не годится и его нужно менять кардинально, а может быть, даже свергнуть и заменить иным. И вот тогда стало казаться: есть же нечто, нас объединяющее, — негативизм. Но очень скоро мы поссорились из-за его толкования. Я считал неприемлемым то, что он предлагал в качестве мер спасения, ибо в них крылась наибольшая — именно для нашей родины — опасность. Точно так же он опровергал мои идеи об усовершенствовании нашего строя. Не достигнув согласия, мы расходились, оттачивали свои несхожие взгляды, укрепляли свои позиции и, хотя по-прежнему говорили на одном языке, нам все труднее было понимать речь друг друга. Если б не началась война, мы бы уже, наверное, перешли к взаимным оскорблениям, ведь бранные слова, как известно, никогда не остаются недопонятыми. В двадцать с небольшим мы уже так далеко разошлись и так по-разному сформировались, что не было ничего — даже среди явлений, казалось бы, совершенно нейтральных, — что мы могли бы дружно одобрить или осудить. Наши разногласия касались теперь буквально всего: прошлого, настоящего и будущего, живой и неживой природы, Земли и космоса. Людей, насекомых, горных пород, скульптур, фактов, чувств, политики, религии, философии — не знаю, чего еще? Всего. Вместе с тем каждый был уверен, что обладает абсолютной истиной, а если и случались минуты сомнений, мы приписывали их своей слабости.
Когда я вновь мысленно возвращаюсь к раннему периоду жизни, мне кажется, что в глазах окружающих наши тогдашние увлечения выглядели совершенно невинно, как детские игры с их вечным подтруниванием и передразниванием. Например, любимым занятием у нас тогда было всему находить противоположность. Игра была захватывающая, правда, выяснилось, что не ко всякой вещи или явлению можно подобрать такую пару. Мы часто вставали в тупик, однако не слишком огорчались, с ходу эти отсутствующие понятия досочиняя. Да, их нет в природе — ну и что? Значит, они есть где-то во Вселенной, раз пришли нам в голову! Забавы забавами, но уже тогда мы начали незаметно расходиться в разные стороны. В то время еще ни один из нас не осознавал, что, обмениваясь колкостями, поддразнивая и задирая друг друга, мы разделяемся на два самостоятельных существа, и назад пути не будет. В итоге наше взаимное отчуждение дошло до предела, так что, по правде говоря, нам потребовался бы еще один земной шар, чтобы мы могли жить в двух отдельных мирах и спокойно, ничего друг о друге не зная, совершать свои открытия, с самого начала все называя и устраивая по-своему. Но мир по-прежнему был только один, и планета Земля все та же, и поделить ее было невозможно. Волей-неволей нам пришлось обретаться в общем пространстве. Когда мы осознали эту неизбежность, в нас стало нарастать чувство, прежде незнакомое: взаимная неприязнь, ощущаемая почти на физиологическом уровне; в конце концов она перешла в откровенную ненависть. Теперь каждый мог уже без помех воевать с мировоззрением другого, не гнушаясь никакими средствами.