Двусмысленность
***
Я умираю каждый вечер, каждый
проклятый расползающийся вечер –
по швам, по шторам, сумерками, скрипом
рассохшихся полов – мужских и женских,
бессмысленных в своем несовпаденье.
Я отрицаю сущность пола, сущность
Стены – и дальше, перпендикулярно
Стене – пространства, замкнутого кубом,
Нелепейшей из всех фигур вселенной.
Я шар, я сфера, вписанная в эти
Углы. Здесь остро. Здесь невыносимо.
Кривая геометрия мигрени.
Разомкнутая сущность бытия.
Здесь очень сложно оставаться цельным,
Настолько все вокруг несовершенно.
Я умираю каждый вечер, каждый
Из нас умрет. И надо привыкать.
И была она твоя...
***
И была она твоя, у тебя одна,
И была дороже хлеба, пьяней вина,
Не жена тебе, не милая, не сестра,
Просто кость твоя и суть твоего нутра.
Он пришел. Его увидишь и чуешь: все.
Что ты будешь делать, когда она понесет
И родит – пшеничнее меда и молока?
Как ты будешь крестить дитя уголком платка,
Укрывать его собой с головы до пят,
Узнавать в нем этого, лишнего, не-себя?..
Они уходят...
***
Они уходят. Мнутся на пороге
и возвращаются, забыв, что не забыли
здесь ничего, и комкают в ладонях
рецепт, салфетку, угол одеяла,
которым я их укрываю снова…
и снова… с каждым днем немного выше
натягивая белую пустыню,
которая их скоро заберет.
Они молчат. И трубки из трахеи
гофрированной речью к мониторам
направлены, на мониторах цифры
мелькают. Однорукие бандиты.
Все чаще выпадает по нулям.
Они боятся смерти больше этой
пародии на жизнь, существованья
в пространстве между «кома», «сон» и «сопор»,
в катетерах, искусственных системах
и прочей инородной ерунде.
Они боятся. Мнутся на пороге,
цепляются за тех, кто месяцами
не спит, приносит им пюре и соки,
врачам в карманы складывает деньги
и плачет в ординаторской, читая
сухой диагноз. Все и так понятно.
Я так люблю их.
Правильней «любила»,
но это страшно. Проще попрощаться
у двери. Сразу. Или не прощаться.
Ведь все равно увидимся потом.
Ты знаешь, Боже… Сделай одолженье: когда откроют двери и окликнут, устрой все так, чтоб ни о чем не вспомнить, не задержаться, не искать очки, не шарить по разбросанной постели – вне разума, без шанса на спасенье…
Позволь уйти легко, и не прощаясь.
Я лучше им оттуда напишу.
Ноябрь – почти имбирь...
***
Ноябрь – почти имбирь. Я не люблю имбирь. Я не люблю корицу и сладкий ванильный дух. Я не хочу решать to be или not to be. Я не умею выбрать только одно из двух. Рынки полны хурмой. Я не люблю хурму. Я не люблю дожди, золото и сквозняк. Я проживу без них. Только вот не пойму, как без того прожить, что не любить нельзя. Как без тебя прожить. Кем без тебя прожить. С кем без тебя прожить, если нельзя с тобой. Осень ввела режим, строгий такой режим, осень ввела войска, правила и конвой. Птицы ушли на юг. Рыбы зарылись в ил. Осень ввела войска. Осень взвела курок. Мне не хватает слов. Мне не хватает сил. Это чужая ты. Это чужой порог. Дальше уже нельзя, дальше твое тепло. Я не могу войти. Я не хочу на чай. Слышишь, они идут – каплями за стеклом. Скоро меня найдут. Здесь комендантский час. Запах – протяжный стон, даже дышу с трудом, вязкий, густой туман держит дверной проем.
Пахнет ванильным сном твой золоченый дом.
Будущее корицей.
Прошлое – имбирем.
Они забрали...
***
Они забрали мебель, одеяла и даже книги. В пыльных фолиантах с засушенным соцветьем под обложкой, в случайных письмах, заполнявших ящик, они уносят все, что составляло меня… уносят… Господи, анданте! Скрипят ступени так, что невозможно опередить молчанием уходящих. Они выходят, даже не считая необходимым навести порядок, стереть следы присутствия, что въелись в полы и стены, в атомы пространства. Оставленная комната пустая, как пуст больной на утро после яда, что убивает, но на самом деле является единственным лекарством от прошлого… Распахнутые окна. Случайный шорох. Пыль на пальцах солнца. И пустота, по степени излома похожая на крылья или горы…Я возвращаюсь внутрь понемногу, осознавая, что теперь придется начать сначала, стать кому-то домом, подслушивать чужие разговоры, встречать других, пока не приручивших, но будущих, стремящихся вселиться в пустую суть… Уставший от агоний, так ждет зимы измученный аллергик.
Я жду людей. Смотрю на город с крыши своей души. И прилетают птицы.
И я кормлю их зернами с ладони.
И повторяю: Господи, аллегро!..
Я отныне, навеки и присно дышу тобой
***
Я отныне, навеки и присно дышу тобой. Закрываю молитвослов и встаю с колен. Здесь высокий берег держит ногой прибой, моя хижина лепится боком к твоей скале. Иногда в рукаве пролива ползет паром, словно нить сквозь четки, время продето в дни. Я живу в твоем нутре, под твоим ребром, я прожилками кварца впаяна в твой гранит. Иногда приходят люди с большой земли, принося с собою мысли и голоса. Я смотрю на них, но так как не помню лиц, не могу им даже этого рассказать. Раньше я их лечила, в расселинах диких скал собирала целебные травы и горький мед, только ты меня надолго не отпускал, ты привык, что кто-то в недрах твоих живет. Эти люди уходили путем огня, эти люди расплатились со мной войной. Ты своим утесом молча скрывал меня от вселенной, разрушавшейся за стеной. А когда пришла блаженная пустота, испарились даже отзвуки их шагов, я несла тебе дары на алтарь листа и пила твое рассветное молоко.
Сохрани и помилуй, Боже, единых нас. Даруй нам и теплых зим, и спокойных лет.
Здесь высокий берег, море и тишина.
Моя хижина лепится боком к твоей скале.
Короткое
***
Тот, кто учит меня молчать,
Погружает меня во тьму.
Эта осень мне жмет в плечах.
Я, пожалуй, ее сниму.
Давай сначала поговорим
***
Давай сначала поговорим.
Пока я просто не замечаю
твое лукавое «может, чаю?»,
твое присутствие там, внутри,
в том самом органе, где болят
конфликты долга с привычным чувством
себе подобных…
О Джойсе с Прустом,
о Мопассане, Рембо, Золя,
о карте вин, голубых сырах,
мужских парфюмах, нерезких фото,
о детях, родственниках, работах,
маршрутах, азимутах, ветрах….
О чем угодно, но не молчать,
осознавая, что каждый хочет
уйти от собственных одиночеств.
Уйти в другого.
Давай свой чай.