Мерин осторожно спускается вниз по Тверской. Попутно мне следуют сотни чиновников — кто на лыжах, а кто прямо в валенках, кто на ослах, а кто и на меринах. Ликующий город. Мирный, улыбающийся, добрый, единый народ. И главное — свободный. Свободный! Свободный! Солнце искрится в сугробах, над Тверской поднимается пар от дыхания тысяч людей и животных — живая река медленно ползет к центру свободной Д.России. Мимо домов, мимо столовых, мимо правозащитных организаций — вниз, по Манежной, по Красной имени Ющенко — к черным стенам и башням Кремля, в центре которого возвышается величественная пирамида московской штаб-квартиры компании «Проктэр энд Гэмбл» с огромным сияющим хьюман райтс вотч на крыше заоблачного Пентхауза. Наш Фридом Хауз. Средоточение власти в Д.России. Рукоподаю великому городу. Рукоподаю древней крепости. Рукоподаю единому и неделимому народу Другой России — людям свободы и демократии. Модын госи чать твегирыль парамнида![28]
Со мною равняется доброезжая кобыла гнедко. На кобыле сидит мужчина в тулупе. Киргизская шапка, сапожки из сумки «Виттон» — я знаю мужчину, знакомы. Это Платон Любомиров, сотрудник отдела по управлению международным и внутренним терроризмом. У Платона лихая работа. Я бы с такою не справился. И вовсе не потому, что не смог бы. Я ведь такой же, как и Платоша, отличник. Мы с ним вместе заканчивали демократический факультет МГУ. У меня, как и у него, на груди висит алюминиевый опознавательный знак — большая, заметная буква «О». И я, как и он, внесен в почетную книгу лучших выпускников Московского Гарвардского — мы с Платоном очень похожи. Да и работа, если не брать во внимание частности, очень похожая. Я договариваюсь с журналистами, а Платон — с террористами. И те и другие — живые, свободные люди. И те и другие живут интересами, и те и другие ведь, в сущности, дети. Просто одни из них пишут, другие — взрывают. А я — человек тонкой душевной организации. В последнее время я люблю простые вещи, видимо, от пресыщенности сложными: мыслями, словами, эмоциями, проектами, радостью, которая внутри. Без всякой очередности — все подряд. Кукурузный порридж в антипригарном котелке от «Проктэр энд Гэмбл». Блеск идеально отшлифованной Бахтияром стали в зубах у моего служебного мерина. Доверительный голос Ксюши Лариной в нагретом на печи приемнике. Душистый вкус грузинского плиточного чая. Ореховая паста на лаваше. Мощная струя любимого… впрочем, я что-то отвлекся. Ведь мы о Платоше. Платоша — мужчина отчаянный. Это такие, как он, первыми продали свои телевизоры. Это такие, как он, установили первые палатки на улицах. Такие, как Платоша Любомиров, первыми стали жить в трейлерах. Такие, как он, первыми отказались от нефти и газа и перешли на дрова. Отчаянные пионеры Другой России. Люди, впервые в истории человечества решившие вопрос с террористами. И пусть я ничуть не уступаю Платону по деловым качествам, но мое психоэмоциональное внутреннее устройство позволяет мне быть наиболее эффективным в работе с провозвестниками свободы и демократии, в то время как мой сокурсник находит для себя более занимательным работать с реликтами авторитарной системы правления, коими и является самоопределившийся и тщательно охраняющий свои национальные традиции народ террористов.
— Как утро, Роман? — говорит мне Платоша.
— Свободен! — сияю в ответ.
— Как Михаила? — спрашивает мой однокурсник.
— Готовимся, — вздыхаю я грустно, — Все таки знаешь, так жаль расставаться.
— Ты сильный мужчина, — говорит мне Платоша, — Делай, что должен, и будь, что будет. Я позабочусь о Михаиле.
Я знаю, что Любомиров не лжет. Свободные люди вообще не умеют лгать — нам это незачем. И я знаю, что он позаботится о моей девушке. Но что-то чуть колет внутри. Что-то странное. Я знаю, что это — министерский демоаналитик назвал это «ревностью». Старинное чувство, атавизм эпохи тоталитарного общества. Миша свободна. Но древние инстинкты мешают мне ощутить это в полную силу. Мешают мне, равно с ней, насладиться этой свободой. Дышать ею всей полной грудью. Мелкое и подлое чувство собственности, чувство владения чужим телом и мыслями — вот что мешает мне самому освободиться окончательно и бесповоротно. Вот, из-за чего меня до сих еще не вызывают. Вот почему я пока не могу стать правозащитником. Я несвободен. Я несвободен. Но я постараюсь. Трогаю хьюман райтс вотч под свитером. Рукоподаю ему истово.
— Как твои террористы? — спрашиваю я у Платоши, чтобы отвлечься от воспоминаний о Михаиле.
— Наслаждаются жизнью, — отвечает Платоша, — Все время хотят что-нибудь праздновать. Как первое сентября — школу. Как осень — театр. А недавно пришли ко мне, просят — нельзя ли, Платоша, нам выделить часть американской авиабазы для взрыва артистов. Говорят, что у них вдруг упала рождаемость, и полевые командиры считают, что это им месть от Всевышнего. Что они совершенно расслабились и уже несколько лет не устраивали терактов с артистами.
— Именно с артистами? — удивляюсь я, вдруг позабыв о Мишутке.
— Именно с артистами, — кивает своей киргизской шапкой Платоша, — Пришлось договариваться. Еду сейчас утрясать последние детали. Решили им выделить в Шереметьево сектор. На грузовик с гексогеном. Сцену уже построили. Заодно и посмотрим, вырастет ли у них рождаемость после этого взрыва.
— Смелый ты парень, Платоша, — с уважением говорю я, — Мне как-то не по себе от всех этих взрывов.
— Что поделать, — пожимает плечами сокурсник, — Мы живем в многонациональной стране. И народ террористов ничем не отличается от любого другого народа Д.России. Одни не едят по полгода скоромного, другие режут баранов на улице, а третьи взрывают дома, захватывают школы и отказываются носить хьюман райтс вотч. И мы просто обязаны уважать интересы и обычаю любого народа этой страны. Мы толерантны.
— Мы толерантны, — охотно повторяю я вслед за Платошей.
— Приезжай, если хочешь, — говорит мне Платоша, — Сегодня они часов в пять заряжают. Посмотришь — должно быть красиво.
— Не знаю, — бормочу я в ответ, а сам про себя думаю: «А почему бы и нет? Отвлекусь заодно от Мишутки…»
— Я пришлю тебе голубя, — говорит мне Платоша, трогает рукою в толстой рукавице край своей киргизской шапки, легонько прихлопывает кобылу ногами и устремляется вниз, к Манежной, а через нее — на Красную площадь имени Ющенко.
На площади уже митинг. Традиционный утренний митинг, сбирающий всех, кто работает на неисчислимых этажах Фридом Хауза, расположенных ниже Пентхауза. Я вижу площадь, заполненную людьми в берестяных колпаках и с березовыми кольями в высоко поднятых руках, и людей этих столько, что мне не хватает взгляда охватить их. Я вижу потоки людей, которые вливаются в площадь и кричат от восторга: «Свободны! Свободны!!»
Мой мерин проходит через Манежную, мимо конного памятника Эйзенхауэру — человеку, победившему германский фашизм. Если бы не Соединенные Штаты Америки, никакой демократической революции в Д.России бы не было. Д.России бы вообще больше не было. Никто не забыт. Ничто не забыто. Рукоподаю великому воину. Виктори![29]
В широчайшем Демократическом проезде шеренгами стоят стоят раздающие. Рядом с ними — большие подводы с березовыми кольями и берестяными колпаками. Мне подают кол и хороший, крепкий колпак, сшитый пеньковой веревкой. С тех пор, как Д.Россия стала свободной, она смогла вернуть себе многие утраченные во время стабилинизма позиции. В том числе — и первое в мире место по экспорту продукции из натуральной конопли.