— Мирных собраний, — поправляет террориста Семен, — И политических акций. А национальный террористический праздник — это не политическая акция. И уж никак не мирное собрание.
— Да отчего же не мирное? — не понимает террорист, — Разве ж мы злые?
Девушки забыли про Лимонова и с восторгом смотрят на спорщика. Ночная уборщица спит.
— Вы не злые, — успокаиваю я террориста, — Но мы же живем в толерантной стране. И каждый их нас имеет полное право на свободу. Вы — на свободу терактов. Мы — на свободу покоя.
— Но вы-то все время в покое, — ворчит террорист, — А я уже третью неделю таскаю на себе этот пластид и не имею возможности спокойно грохнуть его. Разве же здесь справедливость?
— Сегодня, — говорю я несчастному и улыбаюсь, — Сегодня в пять часов. На авиабазе в Шереметьево. Зарезервирован целый сектор для взрыва грузовика в гексогеном. С артистами. Если вам хочется — езжайте туда. Осуществите свой план. Тем Другая Россия и отличается от старой России. Мы — общество открытых возможностей.
— Сегодня в Шереметьево в пять? — переспрашивает меня террорист, — А откуда вы знаете?
— Я знаю, — умиротворяюще киваю террористу я, — Я — помощник министра свободы слова.
Девушки немедленно переводят свои глаза на меня. Ночная уборщица спит.
— Начальнички… — бурчит террорист и нажимает на кнопочку «Стоп».
Немедленно лифт останавливается, звякает крохотный колокольчик и широкие двери с легким шипением раскрываются.
— Ну смотри, начальничек… — бормочет террорист, выходя из кабины в холл семнадцатого этажа, — Если же сектор не зарезервирован — взорву его без всякого уведомления.
«Осторожно, двери закрываются» — говорит с потолка кабины лифта социальный работник. И двери действительно закрываются.
Две молодые девушки смотрят на меня в полном восторге. Ночная уборщица спит.
— Интересно, — говорит про себя Новопрудский, — Где он до вечера детонатор возьмет.
— Вообще это странно, — задумчиво говорю я, — Вот мусульмане, например, всегда, когда надо, имеют заправленного красной краской силиконового барана и нож. А террористы, почему-то, пластид имеют — а детонаторов нет. Может, нам надо подумать о какой-то программе федеральной поддержки малых народов? Может, снабжать их всем необходимым для ритуалов, камланий и взрывов?
— Я маркетолог, — отвечает Семен, — Я так понимаю — если спрос на теракт есть, то и детонатор найдется. А если на теракты спроса нет — то и пластид не поможет. Правильно я говорю?
Девушки немедленно переводят глаза на Семена. Ночная уборщица спит.
— Ну, в общем-то правильно, — соглашаюсь с Семеном я.
Лифт останавливается на сорок четвертом.
— Это мой, — говорит Семен и выходит из кабины.
Девушки снова начинают смотреть на меня. Ночная уборщица спит.
— Мне на сто первый, — немного смущенно говорю я.
— А нам по барабану, — отвечает одна из девушек, и вторая хихикает. Ночная уборщица спит.
Девушки выходят на семьдесят пятом. Здесь обучают эстонскому. Я осторожно смотрю на уборщицу. Ночная уборщица спит.
Сто первый этаж Фридом Хауза — один из важнейших. Здесь расположено небольшое, но крайне эффективное министерство свободы слова. Всего же в правительстве Д.России четыре министерства — министерство свободы слова, министерство логистики, министерство культуры и министерство Украины и Грузии. Каждое из министерств занимает по одному этажу Фридом Хауза, и только министерство Украины и Грузии занимает два этажа — так нужно для равноправия. То бардзо упшейме.[31]
Я вхожу в холл своего министерства, отряхиваю с красных галош последние остатки снега, снимаю «аляску» и говорю комплимент ассистентше Полине.
— Полина, — говорю я, — Ты сегодня прекрасно выглядишь.
Полина не отвечает. Я понимаю ее — этот комплимент она слышит от меня каждое утро вот уже несколько лет. Но что тут поделать — я не умею говорить комплиментов. Я профессионал совсем в других областях человеческой деятельности.
Мои образование и конек — это коммуникации с собой. Мыслительные технологии. Состояние высокой продуктивности, техника личного роста, быстрого обучения. Конфликтология и принципиальные переговоры. Слайдовые презентации, актерское мастерство и ораторское искусство. Коучинг, консалтинг, тим билдинг. Имидж, шейпинг и автодело. Я высокообразован. Нэль министэрио.[32]
В холле — четыре двери из высокопрочного пластика. Одна — на пожарную лестницу. Вторая — в коридор кабинетов сотрудников. Третья — в мой кабинет. Четвертая — в приемную самой министра свободы слова, легендарной воительницы русской свободы Евгении Бац. Рукоподаю приемной министра. Рукоподаю вечности. Уже через высокопрочную дверь, через пространство приемной, через стоящий в приемной большой аквариум и через всю воду в этом аквариуме я чувствую главное — министр не в духе. А ведь всего только девять утра понедельника. Стараюсь на цыпочках.
Где там, конечно… Едва я равняюсь с дверями приемной, как они с стремительно распахиваются и в холл вываливается какой-то неизвестный мне журналист. Он толст, волосат, неопрятен и бородат. В одной руке журналист держит погасшую сигарету, а в другой — не держит ничего.
— Вам должно быть стыдно за то, что вы сделали! — несется вслед журналисту из недр кабинета, — Я буду теперь следить за всеми вашими публикациями! Вашу статью я переслала правозащитникам! Я в Америке знаю важных людей! А теперь, — вон отсюда!
Изгнанный из святая святых журналист втыкается прямо в меня и поднимает глаза. Я вижу, что лицо его красного цвета — то ли от стыда, то ли от безудержного пьянства.
— Проблемы? — тихо спрашиваю я, практически не разжимая губ.
— Теперь уже нет, значит сказать… — бормочет газетчик, — Теперь уже, так сказать, э… кажется, нет…
— Вы должны уйти из профессии! — доносится из-за дверей кабинета, — Вон из профессии! Вон!
Краснолицый журналист весь прибирается, уменьшается в размерах и тихо прошмыгивает мимо меня к дверям лифта. Полина делает вид, что ничего не заметила. Из под стола тявкает ее гадкая маленькая собачка.
— Свободин! — кричит министр, словно бы чувствуя мое присутствие.
Впрочем, чего же тут чувствовать, если я просто должен быть в это время на своем рабочем месте, и если бы меня там не было — то о какой демократии могла бы идти речь в этой стране?
Я кротко вздыхаю и захожу в приемную. Министр сидит в кресле перед низким журнальным столиком. На столике лежит свежая свободная пресса. Двойные двери кабинета министра распахнуты, и из приемной видно, что по кабинету гуляет суровая вьюга. Женя так любит — работать в приемной, а в кабинете распахивать окна, чтобы впустить туда витающий на высоте ста этажей мощный ветер перемен и свободы.
— Свободин! — гремит министр, сверкая глазами и обращая свой орлиный профиль в сторону большого аквариума, в центре которого плавает небольшой, но очень натуралистично выглядящий айсберг, — Возьми, почитай.
Я беру газету и любопытствую насчет названия. «Сатаровский цербер». Ну, что ж… региональная пресса. И в Сатарове бывают газеты. Смешное название.
Передовица.
«Очнись, умытая Россия!»
Читаю с волнением вслух.
— Братья и сестры во Христе! Россия распята. Попаршивела земля дедов наших, поотравлены реки наши великие, поразрушена и почернела Москва белокаменная. Страшный враг, саранча либеральная, оккупировала наши поля и леса, понастроила заводов химических, отняла нефть, Богом данную…
— Да ты не это, ты здесь вот читай, — тычет мне Бац своим министерским пальчиком.
Читаю по тыкнутому.
— Гнусны они, яко червие, стервой-падалью себя пропитающее. Мягкотелость, извилистость, ненасытность, слепота — вот что роднит их с червием презренным. От оного отличны либералы наши токмо вельмиречивостью, коей, яко ядом и гноем смердящим, брызжут они вокруг себя, отравляя не токмо человеков, но и сам мир Божий, загаживая, забрызгивая его святую чистоту и простоту до самого голубого окоема, до ошария свода небесного змеиною слюною своего глумления, насмехательства, презрения, двурушничества, сомнения, недоверия, зависти, злобы и бесстыдства…