— Сомнение? — недоуменно спрашиваю я, откладывая газеты.
— Сомнение в правоте нашего дела, — отвечает мне Женя, — Сомнение в справедливости. Я ведь видела эту твою реакцию на нерукоподаваемость. Ты испугался.
— Я испугался? — глупо спрашиваю я, поскольку нет смысла отрицать очевидное — я испугался.
— Ты испугался, — решительно говорит министр и кладет на мой письменный стол пакет с документами, — Ты сделаешь это.
Я снова чувствую холод от айсберга. Дрожу. Я допрыгался.
— Ты должен сам написать заявление на нерукоподаваемость, — понизив голос, молвит министр, — Ты должен развеять сомнения.
— Сомнения в чем? — искренне не понимаю я.
— Сомнения в том, что ты заодно, — отвечает мне Бац.
И тут я всё понимаю.
Ведь это проверка.
Инициация.
Я свободен и счастлив. Я высокопоставлен. Но что я могу более? Зачем я вообще существую на свете? Было бы глупо думать, что только затем, чтобы коммуницировать с самим собой. Глупо ведь даже представить, что для развития мыслительной практики. У меня есть высокая цель — я с самого детства мечтаю стать правозащитником. Правозащитником без страха и упрека. С горячим сердцем и холодным разумом.
Но что я сам сделал для того, чтобы стать этим правозащитником? Да, я всегда писал правду, я следил за соблюдением свободы слова — но разве же это и есть настоящее дело? Это всего лишь техническая работа. Таких не берут в правозащитники. В правозащитники берут только тех, кто самоотрекся. Для правозащитника важна твердость. Настоящие правозащитники полностью удаляются от мира и поселяются в бывших тюремных камерах, без хлеба и воды. Злые языки утверждают, что они питаются одною парашей, но лично я в это не верю. Отреченный правозащитник питается идеей. Идеей политической справедливости.
Истинная правозащита — это схима. За право быть правозащитником надо платить. Заявления, проверки, готовность — это все может быть. Но если ты не защитил ничьих прав — ты так и не сможешь стать правозащитником. Я в своей жизни пока еще не защитил ничьих прав. Что, в общем-то, и понятно — права человека в моей стране соблюдаются беспрекословно. Защищать тут, собственно, нечего. А раз нечего защищать — зачем же нужны правозащитники?..
— Свободин, — обращается ко мне вдруг ставшая родной Женя, — Ты должен выступить в защиту свободы слова.
— Я готов, — чуть слышно отвечаю я Жене.
— Не слышу, — говорит мне министр.
— Я готов выступить в защиту свободы слова, — с волнением в голосе повторяю я.
— Поклянись на хьюман райтс вотч! — требует Женя.
— Клянусь, — шепчу я, касаясь хьюман райтс вотч на моей груди.
— Это прекрасно, — говорит мне Министр, бросая на стол документы, — Подготовь заявление о нерукоподавании.
— Я?! — рассеянно спрашиваю я.
— Ты, — сухо отвечает мне Женя, — Хватит уже ерундой заниматься. Демократию и свободу надо защищать.
— Я всего лишь помощник… — совсем уже растерянно говорю я.
— Ты поклялся на хьюман райтс вотч, — повторяет мне Бац, тыча в документацию изящным предлинным пальцем.
Я пододвигаю папку к себе и раскрываю ее.
— Не бойся, — откуда-то сверху ворчит Женя Бац, — Каждый когда-нибудь делает это впервые. А самое главное…
Во мне что-то щелкает.
— А самое главное, — повторяет министр, — Это держать удар.
— Кто ударяет-то? — не понимаю я.
И тут мой министр заходится.
— Никто не ударяет тебя, да? — говорит Женя и даже подпрыгивает на месте, — Никто не тревожит, не трогает? И ты думаешь, что в жизни все правильно? И ты тут как будто бы просто так? Подумаешь — просто так бегаем. Работаем как бы на Женечку. А суть-то в чем, сволочь, в чем суть-то, а?! Зачем ты мне нужен беспомощный?!
Я окончательно теряюсь, бросаю на стол карандаш, попеременно смотрю то в документы, то на начальника, то снова на документы — но одинаково не вижу ни буковки ни там, ни сям, ни где еще можно бы…
— Хватит уж! — грохочет мне Бац, — Довольно-те быть полным ничтожеством! Вот то, что лежит на столе. Смотри-ка сам.
Смотрю уже по поручению, но как и раньше — не вижу слов.
— Смотри-ка сам, — твердит мне министр, кладя на затылок тяжелую руку.
— Ерунда какая-то… — бормочу я бессмысленно.
— Вот именно! — торжествует Бац, — Тут как бы все ерунда, ну а все же — свободная!
— А рукоподаваемость тут при чем? — спрашиваю я почти уже просто так.
— Здесь ты причем, а не рукоподаваемость, — говорит министр, и я окончательно теряюсь.
Надо бы взять себя в руки.
Беру.
Коммуницирую. Работаю на добро.
Правильно.
Смотрю в документы.
Кононенко Максим Витальевич, он же так называемый Паркер. Дата рождения неизвестна. Д.Россиянин (версия о еврейском происхождении не подтвердилась). Родился в городе Апатиты Мурманской области. Жил в Москве. Бежал от революции в Сатаров. Считает себя потомком донских казаков-старообрядцев. Иногда называет себя марсианином. Работает в ряде оппозиционных средств массовой информации.
Особенность стиля Паркера-Кононенко — регулярная немотивированная брань («мрази», «гной», «иуды») по адресу либеральных политиков и журналистов (как тех, с которыми он знаком, так и тех, кого не знает лично).
Высказывался за легализацию педофилии, зоофилии, каннибализма.
Недоброжелатели объясняют неадекватность бранных текстов Кононенко его алкоголизмом (сам признается, что «бухает»).
Демонстрирует политическое антизападничество и, особенно, антиамериканизм; американцев неизменно называет «пиндосами», а США — «Пиндостаном».
В долговечность Израиля не верит, призывает русских евреев вернуться в Россию.
Высказывает подчеркнутую ненависть к членам-корреспондентам Гусинскому, Невзлину и Березовскому.
Асоциален.
Нарушения прав человека:
Отрицает футбол.
Отрицает факт организации ФСБ взрывов домов в Москве.
Считает РПЦ «незаконной организацией».
У меня леденеет внутри. Каких-нибудь несколько десятков минут назад я столкнулся с этим, если так можно сказать, «человеком» в фойе министерства. Я даже дотронулся до него рукой!
Подташнивает.
Отрицание факта организации ФСБ взрывов домов в Москве — это преступление против человечности. Равное, если не превосходящее по своему цинизму такое преступление, как отрицание Холокоста и Голодомора! Но что такое отрицание факта организации ФСБ взрывов домов в Москве рядом с… нет, я так и не смог поверить своим глазам.
Считает РПЦ «незаконной организацией».
Это чудовищно. Я хватаюсь за хьюман райтс вотч и рукоподаю ему изо всех сил.
Это же просто в голове не укладывается.
— Как это, — бормочу я беспомощно, — Как это — называет РПЦ незаконной организацией?
Министр глядит на меня торжествующе. Показывает глазами.
И я перелистываю, отпуская мой хьюман райтс вотч.
Передо мной лежит белый, убористо исписанный лист бумаги. Это номер газеты «Сатаровский цербер». Экземпляр номер шестьсот пятьдесят девять. Интересно. Я всегда думал, что в Министерство присылается экземпляр номер один.
Читаю.
От заголовка мне уже становится плохо.
«Зомби матриарха».
«Матриарх» написано с маленькой буквы. Это немыслимо.
Я читаю дальнейшие строчки, и глаза мои закрываются. Я не мог и представить себе подобного уровня человеческого падения.
«Матриарху до правозащитного гриппа у интеллектуальной элиты страны, кажется, дела нет. Завтра этого матриарха поднимут на вилы вместе со всей остальной марионеточной властью, вместе со мной, и в Фридом Хаузе воссядет какой-нибудь Народный Царь, первым указом которого будет публичное посажение на березовый кол всех главных редакторов страны. Я не шучу. Уровень политической дискуссии в моей стране дошел до выяснения вопроса о праве главредов на жизнь.