Пришедши на свое место, и обрадовались и всплакнули. На крышке от погреба состроили мы с Гришенькой салаш из чего-ничего. На огороде нарезали сухих будылей, выросли там репей да чертополох страшной силы, пособирали по селу разных прутьев да веток, попадались и доски небольшие — все пошло в дело Однако понимали — в таком салаше не зимовать. А тут еще беда — никак не упомню, где мы сундук зарыли. В нем мучка, в нем сальца кусок, так нам нужные.
Вскопала я две гряды, посадила картошку, какую в подполе по углам землей заваленную нашла да что с собой притащили из Селихова. У детей отняла, на глазки порезала. Ой, и вспоминать тошно! В своем дворе все углы обшарили, где что обронено было — корку, обмылок, веревку, банку, тряпку — все подобрали, в другие дворы, пустые, Гриша тоже забегивал. Он первый мой помощник и добытчик, то свеклину где-то выкопает, то как-то коробку с манкой в паутине нашел, мы червей повыбрали, провеяли. Ели, что делать — голод не тетка. А то вдруг банку принес жестяную, не раскубренную, с картинкой: баба румяная ест чтой-то с ложки, смеется — вкусно ей, а написано не по-нашему. Я Грише приказываю: брось банку в яму, нам ее не раскрыть—по ней стукнешь, а она стрельнет по глазам или вовсе голову снесет. А Гриша просит: я потихоньку дырочку просверлю,— и давай гвоздем шкрябать. Оказался джем яблочный — вот счастье-то было!
Пришли саперы — мины выкапывать, а то мы далее улицы да огородов и ходить не смели. Пожалели нас солдатики: как ты, мать, с малыми зимовать будешь? Разобрали, что от сараев неспаленного осталось, уладили угол дома, где кухня была, лозы нарезали, привезли цельную машину — плетень плесть, потолок закрывать. Это уж мы потом с Гришей делали, плели да глиной обмазывали. Они и другим помогли, кто с детями: кому землянку вырыли, кому окна забили фанерками да картонками от немецких ящиков-коробок.
Ушли солдатики, оставили нам кой-чего, поделились. Хлеба у нас давно не было, поели — повеселели.
Лето прошло, подошла осень.
К Октябрьским праздникам привезли на село хлеба печеного и всех солдаток оделили. Да еще дали соли — полкило на семью. Обрадовались мы: хлеб — это одна радость, другая радость, что о нас позаботились.
Принесла я домой две буханки, положила на стол, а ребяты округ собрались, к буханкам тянутся, хлеб нюхают — хлебный дух им сладкий. Отрезала всем по ломтю, сольцой посыпала. Едят хлебушко, и такие, вижу, счастливые — куски большие, немереные.
Пришла Тася, говорит: еще и почту привезли. Взволновалась я — где ж та почта, где искать? А ее в ящик поклали, под навесом, где раньше сельпо было. Дом тот сгорел, один навес остался. Почтарей-то еще не было. И почта еще не ходила, первый раз привезли.
Послала было Гришу письма поискать, потом испугалась — проглядит малый. Сама побежала.
Долго я те письма перебирала, пока нашла для меня писанные. Одно от Феди, другое — похоронка на Федю, полгода как послана. Умер в госпитале от тяжелых ран, похороненный в Брянской области, братская могила в таком-то месте.
Прочитала я похоронку еще по дороге. Плетусь, ноги не идут. Тащусь едва живая. Не плачу. Не знаю почему, слезы нейдут. В голову стучит, что не надо:
Думаю: сказать детям или не говорить? Такие они были радошные — хлеб-то ели
Вошла в дом, села на скамейку, Гришенька мой спрашивает: есть ли вести от папы? Тут я про письмо вспомнила, еще не прочла его. Прошу — читай вслух.
Читает письмо сынок, а как дошел до конца, прочитал последние Федины слова, не стерпело мое сердце, прорвалось слезами.
День плачу, два плачу, остановиться не могу. Все делаю, что надо, а слезы текут и текут. Потом затихла.
Знал он, видно, что мы не свидимся. Я тоже знала, но наперекор надеялась.
Февраль 1943 г.
...Не писал долго, от почты был оторванный, но мы выбрались. Покуда живой. От вас теперь далеко. Бьем врага со всей ненавистью. Столько навидались фашистского злодейства над женщинами, над детьми и старыми людями. Где вы, семья моя дорогая? Хоть бы спастись тебе с ребятами, а уж со мной ладно, что будет — я солдат. Готовимся к бою, идем вперед. Прощай, жена моя Ксюша. Твой навеки муж Федор.
Перед зимою в разоренном доме страшилась я очень. Тася звала к себе, у нее полдома уцелело, да соседка к ней попросилась с двумя ребятами. И без нас целый табор. Говорю: замерзнем, так придем. А мне-то хотелось своего угла, такая охота дом поднимать — сил не жалела, работала с рассвету дотемна. Да и горе надо было работой измотать, чтобы стишело. Работала, пока хоть что видать, не было у нас ни свечи, ни керосину.
Сундук, закопанный в огороде, все еще не нашли. А как бы нам сейчас эта мучка да сальце пришлись. Голодали очень. Вот ведь насмешка над памятью моей. Знаю — на огорде, а в какой стороне, не упомню. Знаю — поближе ко двору, а места признать не могу. Еще там одеяло теплое, пальто, но не это главное. Немцы нужник себе выкопали, неужели сундук нашли, когда яму рыли? Там копну, сям ковырну — нет сундука. Знать, немцам достался. На том и успокоилась, а сундук-то нашелся. Но не скоро. Потом скажу как — собака нашла. О собачке — впереди еще.
Сейчас скажу о добре, что мы собираем, копим. Сколько же дряни бережем! Платочки, кружавчики, салфеточки разные, крепдешиновые платья, туфли лаковые, коврики на стенку, кофточки, дырками вязанные, вазочки, покрывала из разных ниток. И все-то нам глянется, и всего-то нам хочется. А случись что, и ничего не надо, кроме рубашки, штанов, стеганки да сапог, одеяла да подушки. Вот они-то и есть самое дорогое наше имение.
Улыбаетесь? Да, правда ваша, и платок на мне дорогой, кашемировый, и пальто с норковым воротником. Надо же: опять нарядилась! А уж бабка — шестеро внуков.
Аксинья Кузьминична засмеялась, и ямочки на щеках слегка обозначились.
Колхоз свой мы вскорости решили восстановить. Собрались бабы, нас уже человек тридцать было, зима первая, разоренная, кончалась. Говорю: “Бабоньки, надо нам колхоз свой обратно поднимать” Меня председателем и выбрали. Ненадолго. Вскорости мужички, кто в госпитале лежал, приходить начали. Кто без ноги, кто без руки. Тут меня и сменили. Семфонд колхозный, где-то закопанный, не нашли, не там искали. Его потом, в следующую весну, откопали, да на зерне вырос какой-то грибок, пропали семена, но мы их распределили по людям для питания.
А к этой весне дали нам помощь небольшую от района. Сеять как след мы все равно не могли. Не на чем землю пахать, да и нельзя было пахать, еще в поле много мин было. Порешили так: сеем каждая у себя на огороде деляночку, соберем урожай на семена, а какую-нить малость поделим за работу, детям на кашку. И вышло нам с первого урожая по баночке литровой пшеницы. На три кашки, считаю.
Во вторую весну мы уже в поле вышли. Саперы поработали насчет мин. Все ж страшились мы. Но армия наша шла к победе, поднимала и нас работать. Из скота колхозного эвакуированного вернули нам трех лошадей, двух коров, а после Победы еще и быка племенного Марата, так знаменитого, что из других областей когда-то коров к нему приводили.