Войдя вслед за Лукой, пленник оказался во дворе башни. Запустенье чувствовалось здесь еще сильней. Густая трава, буйно разросшийся проскурняк пробивались между плитами; разрушенный колодец зиял черной дырой; бойницы были покрыты копотью и следами дыма, как после пожара. Но видны были также признаки присутствия человека: куча сена под покосившимся навесом, рыбачья сеть, повешенная на двух кольях для просушки, в нижней части башни тускло мерцающая лампадка. Усталый путник пошел было на огонек. Но Лука удержал его за рукав:
— Туда не надо. Там теперь спит старый Амирали. Мы его разбудим, — он потом всю ночь покоя не даст.
В голосе Луки звучал испуг. Все его грузное тело вздрогнуло и сжалось.
Миновав сеновал, он указал пленнику низкое строение, крытое почерневшей соломой и конопляным стеблем:
— Вот сюда.
И, видя, что путник приостановился на пороге, мягким, гостеприимным тоном прибавил:
— Входи, входи! Здесь топчан и очаг. Тут моя келья.
Как раз в это мгновенье в комнате послышались топот и блеяние, и на пороге появилась большая черная коза с красивыми витыми рогами, в сопровождении козленка. Увидев незнакомого, она остановилась в недоумении, потом, поднявшись на дыбки, проблеяла еще раз. Полное вымя ее свисало вниз. Козленок запрыгал рядом.
— Рогушка, Рогушка! — нежно, ласково воскликнул Лука. — Что, соскучилась одна? А закусить-то, пожевать было что? Ну, ну, не толкайся, сейчас дам!
Он достал из висевшей у него на плече сумки горсть хрупких молодых побегов. Коза опустила передние копыта на землю и жадно захрустела лакомством. Потом он слегка подергал ее за бороду, потрепал за уши, осмотрел ее и козленка со всех сторон, как заботливый хозяин. Он как будто забыл и о пленнике, и об усталости, и о том, что поблизости спит или слушает старый злой Амирали, которого, видимо, очень боялся.
Пленник положил руку Луке на плечо и потянул его к себе.
— Ты добрый пастырь, брат, — тихо сказал он. — Сам не ел, длинный путь прошел, а прежде о божьей твари подумал. Хорошо, хорошо поступаешь.
Послушник глухо засмеялся. На лице его изобразилась простодушная радость.
— Как же! Животинка ведь. Живая душа. Так и отец мой и дед меня учили. У нас в роду все козопасы. Да и молоко дает, — прибавил он. — А без молока да без грибов давно бы с голоду померли. Конечно, случается и рыбки наловить... Чш-ш-ш...
Он оглянулся.
— Того и гляди старик проснется. Ступай в горницу. Подою козу — молока тебе принесу.
Переступив порог, пленник очутился в низкой полутемной продолговатой комнате; в дальнем конце, видимо, помещалась коза. Пол был ровный, хорошо утоптанный. Отчасти с помощью пробивавшегося извне слабого света, а больше ощупью пленник добрался до широкого топчана, покрытого шкурами, еще пахнущими свежей кровью, и, усталый, лег. Ему хотелось сказать: «Слава тебе, господи», встать, перекреститься, но какая-то лень сковала ему руки и ноги. У него слипались глаза. В уме проносились неясные мысли; мучило сознание, что он не выполнил нужного, богоугодного дела. Мелькало лицо привратника в Эпикерниевом монастыре — брата Евти-мия, который долго шел с ним, провожая его; в то же время он слышал сквозь дремоту доносящееся снаружи блеяние козы и стук ее твердых копытцев по камню, вперемежку с резким прерывистым цырканьем.
«Верно, Лука козу доит», — подумал пленник, чувствуя у себя на губах вкус парного козьего молока, с характерным запахом пота и шерсти. И вдруг сон окончательно овладел им, тяжкий, неодолимый, мертвый. Но одно сновидение промелькнуло все же в этом мраке: его
отец, боярин Петрквеликий прахтор 1 в Царевце, 2 озабоченно взвешивает на маленьких весах — так он ему всегда представлялся \ крупные дукаты и пиастры и ссыпает их в большую рас^ытую сумку ...
Почувствовав сквозь зарытые веки яркий свет, пленник проснулся. Лука, сидя на корточках у очага, зажигал восковую свечку от охапки \оломы, горевшеи поверх золы. Пленнику не хотелось ра&:оваривать, и когда монах с зажженной свечой поднялся и повернулся к нему, он закрыл глаза. Яркий свет начал гаснуть, а вместо него где-то вверху задрожал неподвижный слабый огонек. Потом было слышно, как Лука что-то положил и вышел из каморки, тихонько затворив дверь.
Только тогда пленник встал. На маленьком треножном стуле у самой кровати стояла миска с молоком, от которого шел пар, и лежал ломоть просяного хлеба. Пленник на этот раз с мучительной ясностью почувствовал вкус молока на губах: у него с вечера крошки хлеба во рту не было. Но прежде чем протянуть руку к еде, он повернулся к огоньку, который дрожал над ним. Свеча, жалобно потрескивая, кротко сияла в глубине маленькой ниши в стене. За свечой висел грубый самодельный крест из двух связанных палок. Теодосий опустился на колени перед крестом и долго молча молился. Потом медленно поднялся, выпил молоко и съел хлеб.
Сонная одурь исчезла и, как часто бывает после короткого, но глубокого сна, усталость сменилась сильным, чутким возбуждением. Теодосий сел на кровать и сложил руки на коленях. Свеча озаряла только его правую щеку да часть тревожно и печально сжатых губ. И долго сидел так, в каком-то оцепенении, словно чего-то ожидая.
Вдруг ему показалось, что в темпом углу стоит призрак с длинными прямыми рогами.
— Наваждение, — прошептал он. — Тело бодрствует, а дух спит.
И он по привычке ощупал то место на груди, где всегда висел маленький серебряный крест, подаренный ему при пострижении отцом Иовом, игуменом монастыря 6 7 св. Николы в Арчаре. Креста не было. И он тут же вспомнил, что разбойники тщательно обыскали его и отняли все, даже этот крест.
В лице его появилось измученное выражение. Сколько времени продержат его в плену? Он не испытывал страха, не жалел о жизни. Ему было только жаль, что его схватили как раз в тот момент, когда он должен был увидеть дивного старца Григория, и не дают ему с ним соединиться. При одном упоминании, при звуке имени преподобного в груди его поднялся трепет умиления, он весь просиял, и в глазах у него заблестели слезы.
Теодосий встал, перекрестился, взволнованно прошептал:
— Гряди, господи. Осанна!
Шепча слова молитвы, он отворил дверь кельи и вышел вон: ему уже не сиделось в темной, душной комнате.
На пороге его встретил свежий ночной воздух, полный благоухания трав и всякого былия. Над развалинами башни стояла слегка ущербленная, но яркая луна, и на дворе было светло. Коза, лежавшая со своим козленком у порога, подняла голову и тихонько заблеяла. Луки нигде не было видно. Пленник остановился в дверях и вздохнул: ему было горько, что он встретил препятствие на своем пути, но в то же время приятно стоять в ночной прохладе и думать, что рано или поздно он увидит преподобного и получит его благословение.
Вдруг ему показалось, что кто-то идет по тропинке, ведущей к башне. Он повернулся в ту сторону. В самом деле, оттуда приближался какой-то старик... «Это Амирали, — подумал Теодосий. — Видит он меня или нет?»
Амирали словно именно ради него и вышел из кельи, так как уже издали следил за ним глазами. Он приближался, тяжело опираясь на посох. Теодосий заметил недоверчивое, испытующее выражение его лица.
— Благослови, отче, во имя отца, и сына, и святого духа, — промолвил он с почтительным поклоном.
Старый монах ничего не ответил, только покачал головой. Остановился в нескольких шагах от Теодосия, опершись на посох. На лоб его была надвинута ветхая монашеская скуфья.
— А ты в святую троицу веришь?—вдруг резко, насмешливо спросил он.
— Верю, — л ас^в о, но твердо ответил Теодосий, уди
ч
BJ **
же неожиданно, почти грубо
Приказал старый хш^тлгт. .
Теодосий потупился: емУ'стало обидно за себя и жаль старика.
— Зачем, отец? — мягко вОзразил он. — Ведь я не молился, и передо мной нет икон. Поверь, я совершаю крестное знамение — так же как ть*, наверно, — во славу Христа и святых угодников.
— Крестись, крестись! — исступленно закричал монах, замахиваясь посохом.
Теодосий поглядел на него с кротостью.