Вдруг из первых рядов донеслись звуки Райкова рога и плеск воды, взбаламученной множеством ног. Почти одновременно местность стала ровной, туман немного рассеялся, и вместо березовой рощи впереди открылось широкое речное пространство. Кони вошли в воду и жадно припали к ней мордами. В этом месте река, разлившись целым болотом, огибала, как серп, подножье холма. Туман не стоял неподвижной плотной стеной, а плыл волнами, то скрывая, то открывая людей и животных и придавая противоположному берегу страшные, фантастические очертания: тут посреди реки вдруг встало огромное дерево, обвисшие ветви которого словно пьют прозрачную воду, там водная гладь протянулась в неоглядную даль, будто страшное наводненье, безбрежный разлив чудовищного потопа.
Люди ожили, начали перекидываться веселыми, задорными шутками.
Райко еще раз протрубил в свой рог и потом проскакал по воде вдоль берега, обдавая холодными брызгами оставшихся на берегу пеших. За спиной у него на коне сидел маленький коренастый человечек. Узнав в нем Сыбо, разбойники мгновенно сделали его мишенью всех своих насмешек и шумных выкриков.
— Эй, придержите языки! — одернул их Райко. — По лесу царские люди бродят. Смотрите, как бы не пришлось вверх тормашками с землей целоваться!
Хусары тотчас умолкли, хорошо зная, что это не шутка: не один из их среды был повешен вниз головой, по тогдашнему обычаю.
Лошади мало-помалу стали подымать головы от воды, утолив жажду и тяжело водя боками. С другого конца из уст в уста была передана команда:
— На коней по двое!
Вереница всадников, среди которых не было теперь ни Одного пешего, потянулась к противоположному берегу и, сквозь заросли тростника, выбралась на него. Здесь тумана вовсе не было. Лес отступил далеко от реки, и впереди расстилалось, белея, широкое поле, поросшее козьим терном. Озаренное стоящей низко над лесом луной, оно напоминало посыпанное мукой круглое блюдо.
— Влево, влево, в тень бери!
Вместо того чтобы вести своих людей напрямик через поле, осторожный Райко свернул к лесу и скрыл их в тени деревьев.
Долго ехали так молчаливые, притихшие всадники. Только порой, оступившись в кротовью нору, лошадь заржет, либо глухо стукнут ножны о железное стремя, либо, наконец, кто из хусар, убаюканный ровным шагом коня, вскрикнет, чуть не свалившись с седла на землю. Среди мирного сонного молчанья леса и поля шум, производимый людьми и животными, казался чем-то чуждым, непривычным, словно в этом светлом ночном спокойствии было что-то первозданное, существовавшее еще прежде, чем возникла жизнь и движение, прежде чем засиял солнечный луч и прозвучал первый звук на земле. Спал лес, осененный крылом темной тени, спало и грезило поле, озаренное сияньем луны и звезд, а когда к земле прикасалось дуновенье теплого южного ветра, слышался легкий, нежный шелест травы в поле, на который деревья отвечали протяжным подземным гулом, как будто пели два голоса: один — слабый, детский, другой — безгранично могучий. Над этими двумя мирами, вдоль общей границы которых двигались разбойники, вздымался небесный купол, внимательно всматривающийся вниз, словно огромный прищуренный глаз, бдящий над судьбами земли и людей.
Перейдя илистую речонку, отряд вдруг остановился: поле осталось позади; перед ними высокой черной стеной встала вековая дубрава. Узкая дорога убегала вглубь нее, теряясь в тени нависших тяжелых сучьев. Подождав отстающих, разбойники вступили в лес.
Полумрак и прелый запах прошлогодней листвы охватили их со всех сторон. Лес тянулся сплошной, нераздельный, подобный живому существу, которое погрузилось под прохладным пологом покачивающихся ветвей в тонкую и чуткую дремоту, лишь слегка нарушаемую людьми и зверями, прячущимися в тайниках его дебрей. Конский топот скрадывался толстым слоем опавшей листвы, и разбойникам казалось, что даже дыхание их поглощается тишиной и мраком. В этом безмолвии уже не было прежнего успокоения: всюду чудилось чье-то тайное присутствие, и даже само небо, казалось, с испугом заглядывает сюда сквозь чащу ветвей; словно на всем свете существовал только лес — бескрайный, самовластный, могучий, покрывающий с незапамятных времен все тайники земли и сжимающий в ежовых своих рукавицах ее бьющееся в глубине сердце. Кажется, в сердца самых суровых хуса-ров тишина огромного леса проникла тягостным кошмаром; и вот, забыв про царских людей и про виселицу, два голоса вдруг завели-затянули дикий юнацкий напев.
— Пой, Едрей! Пой, Добромир!—воскликнул Рай-ко. — Была не была!
Другие тихо подхватили...
Звуки лились то низкие, то подымаясь и надрывая сердце тайным воплем, словно это не песня пелась и не слова слетали с губ, а само сердце плакало над тем, что было, да не сбылось, слышалось, да недослушалось, желалось, да было как ножом отрезано, чтоб уж никогда не вернуться. Темен лес, глубока печаль! Жил на свете юнак, жил-был — и нет его!
Голоса разносились в ночной тишине, одинокие, потерянные, и лес ни криком зверя, ни эхом не откликался на них. Только концы нижних ветвей слегка шуршали в ответ.
Но вдруг где-то недалеко в лесу громко запели петухи.
— Тсс, тсс. .. Тише, ребята! — шикнул Райко на певцов. — Слышите? Петухи! Видно, уж близко Чуй-Пет-лево...
— Кто его знает! — сонно отозвался одноглазый ху-сар. — Проехали мы порядком. А миновали ль дуплистый дуб, на котором прошлый год на благовещение толстого протостратора 9 вздернули?
И он, наклонившись вперед, поглядел по сторонам. Единственный глаз его блеснул в полумраке.
— Воевода, — тихо обратился он к Райко, — до Чуй-Петлева еще немало езды. Но коли петухи поют, значит близко село. Да, сдается мне, недалеко и царский путь. Скажи ребятам, чтоб не шумели.
Разбойники опять углубились в лес; теперь они ехали уже молча, держась начеку, осторожно погоняя коней и следя за тем, чтобы те не ржали и не фыркали. Лес начал редеть, деревья пошли молодые и более тонкие, словно в заповеднике. На маленькой поляне, утопающей в цветах, отряд, по знаку, переданному по рядам, стал. Пока разбирались, в чем дело, все сошли с коней — размяться и поболтатаь.
— Дымом пахнет. Село близко, — сказал один, зевая.
— Село либо цыганский табор. А может, и углежоги. Костры жгут. Я встречал здесь.
— Как же это? Углежоги в заповеднике? — удивился молодой парень, видимо еще не бывавший в этих местах. Лицо его в полумраке казалось слишком белым и нежным, почти девичьим, да и говорил он тонким голосом, застенчиво.
— Эх, Моско, сразу видно, что ты — новичок! Да по нынешним временам тут каждый сам себе царь. От самого приморья вверх до Большого рва и до самой Ма-рицы — все как есть наше. Хусары да углежоги здесь хозяева. Птичка ли пролетит, царь ли проедет — каждый нам дань плати.
— А говорят, будто здесь царь охотится. И еще — будто царская свадьба проехать должна, — робко заметил молодой разбойник по имени Моско.
Другой тихо свистнул сквозь зубы и, помолчав, отрезал:
— У царя только и работы — на охоту ходить да свадьбы играть. А у нас есть дела поважней.
И, махнув рукой, замолчал.
В это время на верхнем краю поляны раздвинулись кусты, и оттуда вышел старый одноглазый разбойник.
— Тихо! — прошептал он, приложив палец к губам.— Выше на горе, отсюда камнем докинуть, царский путь проходит. Воевода Момчил языка достать велел. Кто-нибудь да пройдет непременно: из царской ли охоты сокольники заблудившиеся, либо царский скороход. Слушай, Нистор! И ты, Пройо! И ты, и ты! Райко приказал вам на гору подняться, но без коней. Коли один-двое пройдут, живьем берите, коли много — не высовывайтесь. А Райка и мы все вон по той тропинке к углежогам пойдем, на поляну возле Змеевых зубов. Ступайте!
Названные, передав поводья товарищам, скрылись в кустах. Последним шел юный Моско.
— А вы — за мной, за мной! — скомандовал одноглазый, когда они исчезли из виду, но кусты еще качались и слышался треск сучьев.