И он первый двинулся вперед по узкой тропинке, вонзавшейся в лес наподобие тонкой иглы.
Вскоре лес опять поредел, и разбойники выехали на круглую поляну. По краям ее виднелись обгорелые пни, сучья и свежая щепа. В верхней части поляны, куда направился одноглазый, среди каких-то темных, частью низких, частью более высоких холмиков, похожих на стволы поваленных деревьев, горел костер. На стволах сидели два углежога с испачканными лицами, одетые в лохмотья, Райка, Сыбо, косматый Халахойда и Батул. В стороне были сложены дрова, а возле деревьев находился загон, огороженный плетнем, где спало маленькое овечье стадо. Огромный пес с злобным рычаньем кинулся к при -шедшим. Углежоги вскочили, чтоб посадить его на цепь, а Райко обернулся — посмотреть, кто пришел. На лице его играл отблеск огня, щеки раздулись. Он что-то жевал.
— А, это вы? — воскликнул он с набитым ртом, громко, весело.
И спросил шедшего впереди одноглазого:
— Ты послал людей следить за дорогой, Войхна?
Тот кивнул.
— Ну, пустите коней попастись и садитесь! Без цере* моний! Постол и Трифон нас угощают.
Старший угольщик, с большим шрамом от ожога на лбу, поднял голову.
— Милости просим, добрые люди, чем бог послал. Мы — свои, — гостеприимно промолвил он.
Разнуздав и стреножив коней, разбойники сели вокруг огня. То, что они издали приняли за стволы поваленных деревьев, оказалось двумя рядами камней, посеревшими от дождя, ветра и глубокой ветхости, вросшими в землю и так загнутыми по краям, что получился как бы открытый рот. Эти камни и были Змеевы зубы. На одном из них, более плоском и широком, лежали несколько просяных хлебов и козий сыр. Проголодавшиеся хусары не заставили себя долго просить. Челюсти принялись усиленно перемалывать сухой хлеб.
— Ну, рассказывай дальше, Трифон, — промолвил после небольшого молчания Райко. — У нас в Родопах тоже олени водятся, но про таких я не слыхал!
— Есть, есть, — возразил младший углежог, не оборачиваясь и продолжая шевелить угли кизиловой палочкой. — Известное дело: белого оленя увидать — не к добру. Но между белыми есть один — самый белый и самый старый. Весь белый, как снежный сугроб, а рога — золотые. Коли он появится, значит, либо царь скоро помрет, либо царству конец. Вот как!
— Примета не обманет,—назидательно поддержал старик. — Примета — она от бога. К примеру, вот тоже когда царь Михаил — царство ему небесное! — с сербами воевал, о белом олене с золотыми рогами слух пошел. Видели его ранним утром на Медвежьей пяте, на горном лугу, против Главанова городища. Малость времени прошло — слышим: убили сербы царя и бояр его в плен позабирали.
— Буен он был и неистов, — вмешался в беседу одноглазый Войхна. — Оттого и голову сложил. Эх, с тех пор и я без глаза остался!
— И ты говоришь, Трифон, будто опять белого оленя видели, а? — спросил Райко. — Так что ж это значит? Двойная борода царь Иван-Александр жив-здоров, на охоту ездит, свадьбы справляет. Выходит, царству его погибель? Так, что ли?
Углежог помолчал, потом поднял голову и, поглядев на Райка и его спутников покрасневшими от дыма, мигающими глазами, сурово, таинственно произнес:
— Великое свершится... Сам царь сегодня белого оленя видел.
— Царь? — удивленно воскликнули разбойники и сгрудились к самому огню, словно позабыв, что если царь со своими людьми застанет их на этой поляне, всем им висеть головой вниз на толстых сучьях.
— Эх, Трифон, — засмеялся Райко, — не будь ты старше меня, я бы сказал тебе, что ты шутки шутишь и небылицы плетешь. Кто ж это разговаривал с царем и знает, что он видел?
— Климент, внучек мой, который яловых пасет.
Косматый Халахойда захохотал.
— Да где ж это слыхано-видано, чтоб пастух с царем разговаривал? Все ты брешешь, почтенный, — грубо заметил он, сплюнув в .огонь.
— Где твой внук? — спросил Райко.
— Вон там, за дровами, — ответил углежог, понизив голос, словно боясь разбудить парня. Он даже обернулся в ту сторону и прислушался.
— Уморился бедный. День-деньской промайся-ка с овцами с этими паршивыми. Скажу я тебе, Райко, и вам, люди добрые, — продолжал старик, наклонившись вперед и переходя на шепот. — Особенный он у меня. Божьим человеком стать хочет, на Святую гору уйти, постричься. Ах, вернется иной раз домой — лицо у него белое, светлое, как у девушки. «Опять мне сияние привиделось», скажет. «Какое такое сияние и как это привиделось?», говорю. А он давай креститься. «Стою, говорит, возле куста боярышника. Овцы траву щиплют. И вдруг будто опять заря утренняя. Все как засияет, как засветится: и посох мой пастуший, и поляна, и Черноглазка, и собака, что под явором прикорнула. Да так ярко сияет — ну глазам больно и дрема находит. А потом начало сияние к небу подыматься, будто облако. Все выше, выше — и пропало!»
— Ну, коли ему такое видится, значит, и царь привиделся, — снова засмеялся Халахойда.
— Замолчи! —прикрикнул на него Сыбо, до тех пор стоявший в стороне и молча, внимательно слушавший.
И обращаясь к углежогу, ласково прибавил:
— Раз он хочет, отпусти его в монастырь. Пускай молится там о тебе и о нас грешных. Да что же ты его не кликнешь? Нам бы поглядеть на него...
— Правда, Трифон, — поддержал Райко, — разбуди-ка его. Он нам и расскажет, как видел царя и что тот ему говорил.
— Можно, люди добрые, можно, — промолвил углежог после небольшого колебания. — Только о сиянии не спрашивайте, что ему является, — не смущайте его!
Он встал и побрел к поленнице. Собака тоже поднялась и побежала за ним, весело помахивая лохматым хвостом.
Громко фыркнула лошадь. Где-то в чаще испуганно закричала птица.
— Не пора ли в дорогу, Райко? — шепнул Войхна на ухо командиру. — Как бы не опоздать? До Чуй-Петлева пять-шесть поприщ осталось. Путь не малый.
— Не беда. Успеем, — рассеянно ответил Райко. — Авось кто-нибудь проедет по дороге на наше счастье.
В это время углежог привел внука. Подойдя к разбойникам, паренек остановился и отвесил смиренный, почтительный поклон, словно господам. Он был высокого роста, одет чище углежогов; лицом миловиден, но бледен; синие глаза его, казалось, смотрели не на человека, а на что-то стоящее позади человека. Взгляд был добрый, кроткий, радостный. Над верхней губой виднелся легкий пушок.
— Это ты — Климент-овчар, который с царем в лесу разговаривал? — спросил Райко, стараясь умерить свой громкий голос, чтобы не испугать паренька. — Присаживайся на камень! Расскажи, как дело было, а мы послушаем.
— Я постою, — с добродушной предупредительностью ответил пастух и оперся на свой посох, как будто стоял среди стада. — Что ж тут рассказывать-то?
— Расскажи, расскажи, — подбодрил его Сыбо. — Послушаем о том, как царь с пастухом толковал.
— Вчера, что ли? — спросил Райко.
— Нет, третьего дня утром, перед самым полуднем, — начал паренек. — Только вышел я на полянку одну, как прямо из лесу человек двадцать бояр на конях выезжают, — гончие-борзые впереди. Овцы врассыпную, да и я струсил, признаться. Ну, сотворил крестное знамение и говорю себе: «Может, добрые бояре, христиане». Прошел мой страх, только посохом вокруг себя кручу — от борзых, да в сторонку отступаю. «Погоди, пастух», — слышу, боярин кричит, который впереди, — видный такой, высокий, румяный, с двойной бородой и в красное одет.
— Коли в красном, значит, царь, — многозначительно промолвил Войхна.
— И борода двойная, — добавил кто-то из стоявших позади.
— Двойная борода — двойная беда. Головы береги!-вставил Райко.
Разбойники засмеялись.
— Не слушай их, рассказывай дальше, — сказал Сыбо, видя, что паренек в смущении замолчал. -
— И спрашивает меня тот высокий румяный боярин, — продолжал пастух, но уже тише, обращаясь только к Сыбо и Райку. — «Ты, говорит, по лесу ходишь. Не пробегал ли тут раненый старый олень, белый весь, с бОльшими рогами, будто дерево ветвистое?» — «А рога не золотые у него, боярин-государь?» говорю. А сам думаю: не тот ли это самый олень, что знамением божиим к нам приходит? Боярин с двойной бородой поглядел на другого боярина, постарше, сморщенного и сердитого, и они что-то по-гречески друг с другом перемолвились. Потом мне: «Золотые, золотые!» — говорит и смеется. «Господи боже, пресвятая богородица, да ведь олень тот — знамение», говорю. «Ну так что ж?» Перекрестился я. «Что ты крестишься, парень?» — удивился боярин и наклонился надо мной. Окружили меня бояре-государи, и псари с плетками, и ратники, что луки носят. Тоже спрашивают: «Что ты крестишься, пастух?» — «Вы за ним гоняетесь, за златорогим?» — «За ним, отвечают. Мы его стрелой ранили». — «Нет, говорю, не ранили вы его. Это вам привиделось. Его ни стрелой не достичь, ни ножом не ударить!» Засмеялись ратники, и боярин улыбнулся. Только другой боярин поглядел на меня злыми таким глазами и что-то сердито мне кричит. «Что ж это за олень, которого ни стрела, ни нож не берет»? — первый боярин спрашивает. Боязно' мне было, так боязно все им сказать, — только я свой страх пересилил. «Да вот такой, говорю. Знамением он от бога посылается. Где появился, там, значит, либо царь помрет, либо царству конец». Потемнел боярин в лице и отпрянул, а другой как закричит на меня: «Замолчи, оборванец! Ты с кем разговариваешь: с царем или с волопасом деревенским?» И плетью замахнулся, хотел по тубам меня хлестнуть.