— Мать, не смейся! Говорят, ребенка с пеленок видно, каким он станет. Запомни мои слова — нам не придётся краснеть за Миннигали!
Тут Малику задело, что старик хвалит только одного сына, будто совсем забыл про другого.
— А что же Тимергали хуже?
— Да кто же его хает?
— Какой из пяти пальцев не укуси, каждый будет болеть, — начала Малика, но Хабибулла, знавший наперед, что она хочет сказать, перебил ее:
— Ладно, ладно, эсей, знаю! Мне тоже оба сына одинаково дороги, Я не для того хвалю одного, чтобы обидеть другого.
Малика не ответила, задумавшись о старшем сыне, в бесследное исчезновение которого она не верила.
В дверях Хабибулла столкнулся с Минзифой.
— Проходи, соседушка! — сказал ои, давая дорогу передовому бригадиру колхоза «Янги ил».
Минзифа была чем-то озабочена:
— У меня дело к тебе, агай.
— Какое?
— Поговори-ка с Тагзимой. Не отпускать бы ее из колхоза…
— А куда она едет?
— В Раевку.
— Зачем?
— Не говорит зачем. — Миизифа помолчала, — По-моему, ей Сабир житья не дает. Ты же знаешь его…
— Ладно, сегодня обязательно поговорю с Тагзимой. Ну, я пошел. А ты проходи, попей с моей старухой праздничного чаю.
— Какой праздник?
— От Миннигали нашего письмо пришло. Ему орден Красной Звезды дали!
— Ох!
— Сам бы посидел, с гостями чаю попил, — попробовала было Малика уговорить старика, но тот отшутился только:
— Эх, старуха, старуха! Знал бы, что станешь такой ворчливой, не взял бы тебя в жены. И что я тогда в тебе нашел? Сейчас удивляюсь сам. Чтобы исправить ошибку молодости, придется, видно, какую-нибудь солдатку приголубить.
— Беззубый уже и седой, а мелет языком всякую чепуху! И состариться-то не можешь по-человечески, — сказала Малика и впервые улыбнулась, так как сегодня она тоже была в приподпятом настроении.
Женщины уселись за стол, а Хабибулла вышел из дому.
С каждым, кто встречался ему на пути, он делился своей радостью. В правлении тоже всем рассказал о награде сына. Затем отправился дальше по улице Арьяк. Возле дома Тагзимы замедлил шаг.
Он долго стоял в нерешительности, по потом все-таки направился к приземистому, довольно ветхому домику, одна стенка которого почти совсем вросла в землю. В неосвещенном углу сидела Тагзима, обняв ребенка. Она словно не слышала, что кто-то вошел, даже не пошевелилась. Хабибулла кашлянул:
— Здравствуй, дочка.
— Здравствуем, здравствуем… Как сами? — ответила Тагзима.
— Что-то не видать тебя последнее время. Как живёшь-то?
— Хорошо.
— Как Нургали?
— Приболел немного. Простудился.
— Холодно у вас. — Хабибулла потрогал трубу железной печки, стоявшей посреди комнаты. — Зря упрямишься, дочка, хоть зиму бы перезимовала у нас. Веселее было бы жить всем вместе…
— Не хочу добавлять людям хлопот. Хоть впроголодь, зато в покое, как говорится. Не одна же я живу так. Все деревенские бабы мучаются. Раз война, что же поделаешь, надо терпеть.
— Подумай о здоровье ребенка, дочка. Поживи у нас.
— Что вы так о нас печетесь! Вам самим на старости лет нужна помощь. Вы думаете, я ничего не вижу и не слышу? — Тагзима получше укрыла сына. — Не уговаривайте, агай. Не беспокойтесь, мы выдержим.
— Ну, хоть пока сын выздоровеет, поживи у рас…
— Нет, что ли, в ауле детей, кроме моего сына?
— Есть, да… — Хабибулла растерялся. Долго он не находил, что сказать, потом вспомнил свой разговор с председателем колхоза. — Был я в канцелярии. Сабир сердится. Говорит про тебя: голодная сидит, а сроду ничего не попросит.
— Мне от Сабира ничего не надо, — сказала Тагзима.
— Ради сына поубавила бы гордость. Ты не от Сабира получаешь хлеб, тебе колхоз платит за твою работу.
Тагзима уставилась в одну точку и, ничего не отвечая, покачивала на коленях мальчика, который постанывал во сне. Тагзима украдкой вытерла рукавом глаза.
«Старается не показать, что плачет», — подумал старый Хабибулла. Ему было не по себе оттого, что разговор не клеился. Потоптавшись еще немного на месте, он двинулся к двери:
— Ладно, дочка, я пойду. Завтра подвезу тебе дров немного и из еды кое-что принесу.
Когда дверь за ним затворилась, Тагзима дала волю слезам. Наплакавшись вволю, но не успокоившись, она вытащила из кармана казакина стершееся но углам самое последнее письмо Тимергали с фронта. Она помнила каждое слово в нем и поэтому только прижала его к груди.
«Тагзима, моя любимая! Когда я узнал, что у нас есть сын Нургали, я рыдал от радости. Тысячу раз спасибо тебе за то, что родила мне сына-богатыря! Поцелуй за меня нашего сына Нургали. Поцелуй глазки его, уши, носик, пальчики, всего его, маленького нашего ребеночка… Сын наш будет счастливым, очень счастливым. Он будет жить в то время, когда не будет уже проклятой войны. Знаю, тебе очень тяжело с ребенком. Но не сдавайся, терпи ради нашего сына, береги его.
Любимая моя, женушка моя, почему ты скрываешь от людей, что Нургали мой сын? Не скрывай! Пусть знают все. Кричи об этом на весь мир! Я хотел написать отцу и матери о нашем сыне, но ты не разрешаешь. Еще раз умоляю тебя, скажи сама моим родителям о пашем сыне. Возьми из сельсовета справку на него. Как только выйдем из боя, буду хлопотать аттестат. Я ведь теперь за взводного.
Пока что от фашистов нет покоя. Бьемся с ними без конца. Как бы они ни старались нас сломить, не могут… За меня не беспокойся. Я буду без устали сражаться за наше счастливое будущее, за нашу Советскую страну. Я вернусь к тебе победителем. Жди меня. Очень жди. Твой Тимергали».
Уже больше года прошло со дня получения этого письма. Почему же на свои письма к нему она не получает ответов? Доходят ли ее весточки до Тимергали? Если получил, то почему же ничего не сообщит о себе? «Где же ты, Тимергали? Неужели твое сердце не чувствует, как тоскуют о тебе твоя Тагзима и сын твой, которого ты еще не видал? Эх, Тимергали, Тимергали, хоть бы самую коротенькую записочку, только — жив и здоров! Ты, только ты нужен Тагзиме. Не хочет она верить что пропал без вести. Разбей врага и возвращайся. Сколько бы лет ни прошло, Тагзима останется верной своей чистой любви, будет ждать тебя…»
Всю ночь не сомкнула Тагзима глаз, растревоженная тяжелыми мыслями, затем, чтобы унять сердечную тоску, села писать письмо при тусклом свете лучины.
«Тимергали, мой любимый!
Снова тебе пишу, а сама боюсь, что и это мор письмо останется без ответа. От тебя нет никаких вестей, и нам очень тяжело, страшные мысли приходят в голову. Каждый день прихожу с работы, а потом иду к почтальонше, чтобы узнать, нет ли от тебя письма. Возвращаюсь от нее в слезах. Если бы ты знал, дорогой, как я скучаю по тебе! Как далекий сон, остались в памяти минуты, самые счастливые в жизни минуты, проведенные с тобой. Иногда я сомневаюсь, было ли все это на самом деле. Но со мной наш сын, в котором течет твоя кровь. Он вылитый ты! Твое лицо, твои глаза и улыбка… Если бы суждено было хоть разочек увидеть тебя! Нам очень плохо без тебя… Днем, на работе, это не так заметно. Вечерами просто невыносимо. Такая пустота! А малыш еще совсем глупенький, ничего не понимает. Керосина нет. Как стемнеет, все ложатся спать. Народ живет одной надеждой — скорее бы кончилась война. Помогаем фронту, чем можем.
Милый, не думай, я не жалуюсь. Мы пока живем, слава богу. О нас не беспокойся. Кончится война, и станет веем легче… Колхозные дела идут потихоньку. Только рабочей силы не хватает. И лошадей почти не осталось…
С фронта никто больше не возвращался. Сабир все еще председатель колхоза. Как поправился от ранений, стал пить. До чего же он вредный! Не дает солдаткам лошадей, чтобы привезти сена, дров. Таскается за бабами…
Тимергали, мой родной, я тебя так жду! Если понадобится, готова ждать целую вечность. Но лучше приезжай скорее.
Твои живы-здоровы. От Миннигали получают письма. Одно их огорчает — нет писем от тебя. Ты напиши уж и им, и нам. Очень прошу тебя. Твои родители хорошие люди. Они хотят мне помочь материально. Даже приглашают нас к себе жить. Но я сама не хочу. Гордость не позволяет. Ведь они уже старые, сами нуждаются в помощи. Мы, я и твой маленький глупенький сыночек, как-нибудь перебьемся до' твоего возвращения. Обязательно проживем! Ты о нас не беспокойся. Только об одном прошу — скорее разбей фашистов и возвращайся домой.