Крупная голова узника моталась из стороны в сторону. Казалось, сквозь прикрытые ресницы глаза изучали два металлических зажима-крабика, сжимающие его соски, и один, более крупный, чьи зазубренные "челюсти” обхватывали головку пениса.
Тонкие белые руки говорящего лежали в круге света на столе и выглядели вполне миролюбиво. Он подождал еще немного. Наконец, одна из его холеных рук поднялась над столом - большой палец прижат к ладони, другие четыре широко расставлены.
Человек, сидящий рядом с электрической панелью, передвинул медную рукоятку вверх до цифры "4" и зажал выключатель между большим и указательным пальцами.
Холеная рука сжала пальцы - все, кроме указательного - и движением крайней фаланги изобразила нажатие курка. Во всем мире такой сигнал понимают без слов. Человек у пульта включил сеть.
С легким жужжанием маленькие металлические "крабы" с отходящими проводами ожили. Огромное тело сидящего в кресле выгнулось, подброшенное невидимой рукой. Ноги и запястья рванулись из сковывающих их ремней так, что показалось, будто ремни пройдут сейчас сквозь тело. Глаза, ослепшие из-за раздувшейся плоти, восстали против природы, и стало видно, как мученически смотрят они в нависающий потолок. Рот открылся, будто в удивлении, и еще через секунду из него вырвался демонический рвотный поток...
Виктор Ковальский "сломался" в 16.10, и бобины магнитофона пришли, наконец, в движение.
Он начал говорить, или, скорее, бессвязно бормотать, а между всхлипываниями и вскриками раздавался тихий, монотонный голос человека, сидящего в центре стола:
- Почему они там, Виктор... в этом отеле?.. Роден, Монклер и Кассон... чего они боятся?., где они были, Виктор?., кого они видели?., почему они ни с кем не встречаются?.. Виктор... скажи нам, Виктор... почему Рим?., перед Римом... почему Вена, Виктор?., где в Вене?., какой отель?., почему они там были, Виктор?..
Наконец, Ковальский замолк. Его бессвязные звуки все еще записывались на магнитофон, пока он совсем не потерял сознание. Голос за столом некоторое время продолжал звучать еще более мягко, пока не стало ясно, что ответов больше не последует.
Человек в центре стола дал указание подчиненным, и на этом допрос закончился.
Записанная пленка была снята с магнитофона и срочно отправлена на окраину Парижа, где находился офис Службы "Действие”.
Ослепительный полдень, нагревший дружественно-притягательные парижские тротуары, сменился золотыми сумерками, а в девять на улицах зажглись огни. Вдоль берегов Сены, как обычно в такие летние ночи, прогуливались пары. Они шли, медленно потягивая вино вечернего света, смешанного с любовью и молодостью, вино, которое, как бы там ни было, никогда не будет одинаковым.
Кафе с открытыми террасами вдоль берегов Сены были полны шума и звона бокалов, приветствий и шутливых протестов, заигрывания и комплиментов, извинений и длинных признаний, то есть всего того, чем наполнены беседы французов и к чему примешивалось волшебство Сены в тот августовский вечер. Но в маленький офис рядом с Порт-де-Лила не проникала атмосфера уличной безмятежности. В кабинете находились трое. Они проработали все послеобеденное время и весь вечер. Один из них сидел рядом с магнитофоном, постоянно перематывая пленку в зависимости от приказов второго, на голове которого были наушники. Брови человека в наушниках были сосредоточенно сведены к переносице, поскольку он пытался построить нечто связное из того бормотания, которое было записано на пленке. Между пальцами была зажата сигарета, от которой подымался едкий дым, разъедавший и без того слезящиеся глаза. Человек жестом показывал оператору те места, которые он бы хотел прослушать повторно, иногда по 6-7 раз прокручивая небольшой отрывок перед тем, как дать сигнал оператору перейти к следующему.
Третий, молодой светловолосый парень, сидел за пишущей машинкой, печатая под диктовку человека в наушниках. Вопросы, прозвучавшие в подвале крепости, можно было различить без труда. Ответы же доставляли гораздо больше хлопот. Запись разговора на печатной машинке велась в форме интервью, вопросы начинались буквой "В", ответы - с "О", причем последние были расчленены беспрерывным многоточием, где смысл произносимого терялся полностью.
Они закончили, когда стрелки часов приближались к двенадцати. Несмотря на открытое окно, воздух стал синеватым от клубов дыма.