Способствовать пришлось недолго – в один “черный-черный день” явились враги древних секретов и изрядно попортили предприимчивому дехканину его княжескую кровь. А Серого Дурбека отправили в школу тосковать по прерванной трудовой деятельности.
Однако уже вскоре пионер Дурбек в свободное от гранита науки время торговал пирожками.
…Триярский сам не заметил, как вошел в какую-то полудрему и читал ненужное – видимо, сказывался пропущенный кофе. Или выпить? – ведь новолуния он не видел, и…
Соблазны прервал телефон.
– Алло, Учитель, как здоровье? Черепашки? Давно не имел возможности вас увидеть.
– Ты еще жив, оболтус? – улыбнулся Триярский.
– Жив, жив! Хотя уже два часа умираю от голода.
– Ты еще спал полчаса назад.
– Учитель, я что – не имею право умирать от голода прямо во сне?
– Приезжай. Дело одно наклюнулось.
– Урра!
Триярский даже вздрогнул от такой струи восторга.
У Эля было чудовищное наитие на деньги. Он воскресал каждый раз, когда карман Триярского начинал оттопыриваться от каких-нибудь торопливых милостей Гермеса, и не исчезал, пока это карманное вздутие не разглаживалась. При всем при этом он продолжал искренне почитать Триярского, а тот, замкнувшийся в своих черепахах, порой нуждался в таком легком и услужливом компаньоне, как Эль.
Кстати, про Эля даже была статья в “Кто есть Кто”. Юное дарование попало на скрижали Областной книги рекордов, накачавшись каким-то страшным количеством колы… Триярский вернулся к книге.
Собственно, читать биографию Серого Дурбека изначально не имело смысла – ее не было. То есть она была, но только – у других, включая княжескую кровь, черный день и пирожки. Это был такой способ разделаться с политическим недругами – присвоить себе какой-нибудь приглянувшийся ломтик их жизни.
То, чем действительно был и что делал Областной Правитель до крушения Черного Дурбека, не знал никто. Возможно, даже он сам это плохо помнил.
Говорили только, что в самый апофеоз Черного Дурбека, ветреным майским рассветом у здания Дурсовета остановился ГАЗик с московскими номерами. Из него вышли несколько застенчивых ребят в форме американских ВВС и один штатский в наручниках и с виду накуренный. О чем-то весело переговариваясь на неопознанном наречии, джигиты вошли в здание, затолкнув туда и штатского; никто их не остановил, даже уборщица, а один из охраны даже поделился огоньком. Через четыре минуты Черный Дурбек уже подписывал заявление об отставке, причем рука у него тряслась и буквы выплясывали что-то неприличное. Еще через пару минут, зажав в кургузой ладони несколько крупных гелиотидов, Черный Дурбек вылетал из окна седьмого этажа, и брусчатка центральной площади неслась на него, как нетерпеливая возлюбленная.
Естественно, ни Черный Дурбек, ни его не поддающаяся калькуляции родня, нахлынувшая к власти и так же быстро отхлынувшая от нее после неудачного прыжка своего патрона, – в “Кто есть кто” не значились.
Всех их, вместе с их тяжелыми детствами, генеалогическими дебрями и прочими розами восточного карьеризма поглотила бронзовая фигура
Серого Дурбека…
Фотографии.
Областной Правитель вместе с Российским Президентом на Переговорах по приданию Дуркентской Автономии “особого статуса”; левым плечом даже поместился президент того самого государства, в состав которого, если верить старым школьным картам, и входит Дуркентская АО.
А вот и “наш дорогой американский гость” (фото крупнее), явившийся из своего Овального кабинета на открытие Дома Толерантности в центре
Дуркента. Областной Правитель подводит Гостю жеребца со вставными зубами из гелиотида; тронутый Гость отдаривается саксофоном и даже показывает, как на нем играть.
После статьи о Сером Дурбеке алфавитный порядок воскресал: под листающими пальцами стайками пролетали многочисленные Абаевы,
Абдуллоевы, Абдурахмоновы…
Наконец на Триярского взглянуло круглое лицо с умело задрапированными залысинами. Лицо было как лицо – если не считать этих крупных глаз, вороватых и мечтательных.
“Акчура Дмитрий (2.10.1966, Дуркент), известный литератор, прозаик, драматург…”.
Оставив этот перечень на самом его разгоне, Триярский соскользнул в нежную утреннюю дрему. В разрешенные дни он сражался с этой дремой с помощью чашки кофе (черный перец или тмин – по вкусу). Сегодня ему было не позволено… “Надо обязательно увидеть новую луну”, внушает он
Аллунчику, а она не слушает и все лезет ему в губы. Брось, какая луна… твоя луна – я, слышишь. А Акчура? Русланчик… ты ревнуешь… подожди… еще, вот здесь…
Триярский задремал, не дочитав биографию одного из углов известного всему Дуркенту любовного треугольника – писатель, издатель и его жена.
То, что букеровский лауреат и кавалер ордена Заратуштры Дмитрий
Акчура имел какое-то отношение к исчезновению Якуба, можно было не…
Фолиант выпал из размякших ладоней и обрушился на пол, вспугнув бродивших вокруг Триярского черепах.
Час четвертый. БЕСПОЛЕЗНОЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ
– Ну… пойду, – сообщил Акчура, собрав в пакет урожай исписанной бумаги.
Исав молча мусолил шерсть, бившую черными фонтанчиками из его впалых щек.
– Знаешь, я просмотрю это хозяйство… – Акчура потряс пакетом. -
Может, что-нибудь можно приспособить в дело.
Исав тупо кивнул.
– Я ведь в Москву на днях собираюсь, там покажу, – не унимался Акчура.
– Я графоман, – хрипло напомнил Исав.
– Как знаешь, – усмехнулся Акчура. Снова потемнел. – Попозже зайдет
Марина Титеевна. Занесет консервов на неделю, уборочка там всякая…
Я тебя прошу. Я тебя очень прошу…
Он старался смотреть Исаву прямо в глаза, но его собственный взгляд почему-то постоянно съезжал куда-то вбок, на постороннее.
– Ты знаешь, Исав, что я имею в виду. Прошлый раз она застала тебя… мерзко говорить… совокупляющимся со своими же рукописями.
– Я объяснил ей, что одержим графоманией. Что это тяжелая болезнь.
Она поняла.
– Поняла?! – затрясся Акчура. – Здесь поняла, а наверху знаешь, что мне…?
– Так ты поэтому забираешь у меня сейчас все рукописи?
– Рукописи? Хорошо! На, подавись! – Акчура начал вышвыривать их веерами.
Листки замотались по бомбоубежищу, свеча погасла. Тьма.
Исав царапнул спичкой. Последние листки оседали на пол.
Акчура присел к Исаву. Немного отдышавшись, поднял свою большую, классической лепки руку с гелиотидовым перстнем и полуобнял Исава:
– Я все понимаю… Но ты тоже пойми. То, что между нами было – а это, да! не было только физическим, конечно, и ты это много раз правильно говорил, – но это не могло быть навсегда. Мы разные люди, хотя я тебе за многое благодарен. Еще как благодарен! Хотя мне тогда было – сколько? – двадцать четыре? двадцати пяти еще не было, – но я внутри еще был подросток… как ты сам это говорил. Ничего не понимал, что вокруг. Но я ведь и сделал для тебя! Я ведь мог? – мог! тогда тебе и отказать, голубые отношения мне всегда были… хорошо, хорошо, ты тоже не голубой, у тебя где-то растут трое детей (где, кстати, эти мифические детки?). Но жили-то мы тот год как любовники
– или нет? А то, что я раздобыл это убежище, а что кормлю, что наверху бы тебе уже давно были кранты? Неужели ты мне мстишь только за то, что мы перестали…?
Конец монолога был отпечатан особенно громко. По крайней мере, женщина, которая стояла в полуоткрытой двери, отлично его расслышала.
В убежище вошла молодая пятидесятилетняя женщина в чем-то спортивном. Вооружена она была ведром и шваброй и хозяйственной сумкой с улыбающимся Микки Маусом.