Можно было назвать это сделкой – взаимовыгодной, рациональной. Один отдаёт, другой получает. Всё честно. Всё по расчёту. Но совесть не принимала арифметики.
В конце концов, решено было не пытаться очищаться. Пусть это чувство останется. Пусть свербит, гложет, жжёт изнутри. Тот, кто добровольно играет в русскую рулетку с чужими жизнями, не имеет права спать спокойно.
И когда это признание окончательно устаканилось в сознании, возникла ещё одна мысль – холодная, хищная, лишённая жалости. Та, что всегда приходит после раскаяния.
Весть о смерти Светланы Романовой ударила неожиданно – не болью, а пустотой, похожей на сухой треск ветки, переломившейся под ногой. Не скорбь, не жалость – лишь странное, холодное ощущение утраты чего-то важного, но не близкого. Женщина, прошедшая мимо, оставила на коже след дыхания ветра и исчезла. Удивление родилось не из привязанности, а из того, как неумолимо чужая судьба повторила собственную. Казалось, в этом отражении промелькнуло предостережение – предвкушение грядущего.
Дорога домой прошла будто в вязком молчании. В квартире стоял сладковато-химический запах стирального порошка и металла от батареи. Пальцы застёгивали пуговицы на чёрной рубашке, словно чужие. Воздух в комнате был неподвижен, как в аквариуме.
Холодная вода в душе стекала по коже, но не приносила облегчения. Даже после получаса под ледяными струями липкое чувство вины не уходило. Внутри, под ребрами, ворочалось понимание: всё это давно было предсказуемо.
Работа с экспериментом всегда пахла кровью и страхом. Сыграть в "русскую рулетку" с человеческими жизнями – не то же самое, что наблюдать со стороны. И хотя совесть никогда не считалась роскошью, теперь она проснулась.
Можно было сказать: "Светлана согласилась добровольно". Можно было оправдать всё как "последнее желание обречённой". Можно было прикрыться словами "наука требует жертв". Но от этого не становилось легче.
И всё же мысль о пользе данных, о спасённых в будущем, пробивалась сквозь липкую пелену стыда. Светлана оставила после себя след – и этот след мог стать путеводным.
Так родился план.
Необходим был способ отсеивать пациентов заранее. Не после приступа, а до него. Чтобы новые Светланы не умирали, не дождавшись лекарства.
Для этого требовались все её данные – каждый анализ, каждый снимок, каждый показатель крови. В этих цифрах прятался ответ.
И хотя собственная душа ощущала себя падальщиком, шарящим по полю боя, цель придавала движению смысл. Кто-то должен выжить, чтобы другие не умирали зря.
***
Пахнущий хвоей пригород Нью-Джерси встретил прохладой. Маленькое похоронное бюро, кирпичные стены, в воздухе – смешение воска, духов и увядших роз.
Дэвид и Джесси уже были на месте. Среди скорбящих выделялась фигура Рейчел – строгая, сдержанная, как будто сама смерть не имела над ней власти.
– Ты тоже пришёл, Шон, – произнесла она тихо, и на губах мелькнула тень улыбки.
В зале стоял Юрий Романов – муж Светланы. Глаза красные, руки дрожат, но в голосе звучит благодарность.
– Спасибо, что оплатили лечение. Благодаря вам она боролась до конца.
Слова эти резали, как ножом по внутренностям. Ведь истинная причина щедрости крылась не в сострадании, а в расчёте. Хотелось, чтобы лечение не помогло – чтобы Светлана стала частью следующего этапа. И она стала. Но ценой жизни.
Что сказать вдовцу в такой момент? Ничего. Только кивнуть, пряча глаза.
Похороны затянулись. Родные вспоминали её улыбку, голос, мягкость движений. Кто-то всхлипывал, кто-то смеялся сквозь слёзы. Весь зал дышал чужим горем, густым, почти осязаемым, словно влажный воздух перед грозой.
А внутри – ни боли, ни слёз. Только пустота, холодное сожаление и тихое осознание того, что смерть Светланы – это ещё один шаг вперёд.
Пальцы машинально перебирали край программы церемонии. Мысли метались, как мухи под стеклом. Всё это нужно было закончить как можно скорее, чтобы поговорить с Дэвидом.
Чтобы смерть одной женщины не оказалась напрасной.
Похоронный зал уже опустел, и в воздухе остался лишь терпкий запах свечного воска, с примесью дешёвого лака для дерева и горечи цветов. Казалось, вместе с последними звуками органа улетучилось что-то живое, невидимое, тонкое, а на его месте осталась тяжёлая пустота.
На лицах Дэвида, Джесси и Рейчел – подлинная скорбь. Никакой показной сдержанности, никакой холодной вежливости. Рейчел, обычно собранная и безупречная, то и дело торопливо вытирала слёзы, будто стыдилась их, прикусывала губу, оставляя на ней бледный след. Казалось, сама боль нашла себе дом в её лице.