– Здесь подают одно особое меню, – заметил он, глядя на стоявшего в ожидании официанта. – Рекомендую его каждому гостю. Не возражаете?
– Как скажете, – спокойно ответил Платонов.
Опытный официант с лёгким поклоном удалился, а дверь за ним мягко закрылась. В помещении повисла упругая тишина.
– Между тобой и Элизабет происходит нечто странное, – начал Киссинджер, и его голос прозвучал ровно, но настороженно.
В голове всплыли обрывки недавнего разговора с Элизабет Холмс. Тогда её голос дрожал – смесь тревоги и упрямства.
– Разве не ясно, чего он хочет? – звенело в памяти. – Никто не вкладывает десять миллионов просто ради обеда. Он пытается уничтожить меня, опорочить, забрать всё!
В словах Холмс сквозила истеричная настороженность. Киссинджер тогда отнёсся к её словам с терпением: слишком многое она пережила, чтобы оставаться спокойной. После попытки смещения с поста генерального директора у неё остался след – болезненное недоверие, почти мания.
А в последнее время повод для тревоги и правда был.
– Вспомните Коннора, – говорила она. – С ним всё началось.
Коннор – внук бывшего госсекретаря Шульца, недавно устроившийся в "Теранос". Парень пытался заявить о "неполадках в технологии", о каких-то неточностях. Поначалу никто не придал этому значения, но слухи поползли, и волна получилась куда больше камешка, брошенного в воду.
Инцидент удалось замять лишь благодаря самому Шульцу. Всё списали на недопонимание новичка, однако именно тогда тревожность Холмс расцвела ядовитым цветком.
– Коннора использовали, – повторяла она. – Кто-то стоит за всем этим. Кто-то хочет разрушить мою репутацию.
И чем больше она говорила, тем сильнее проявлялось её внутреннее беспокойство.
К тому же вокруг вился журналист из "Уолл-стрит таймс". В кулуарах уже шептались, что он копает под "Теранос", задаёт неудобные вопросы о точности анализа крови, ищет трещины в легенде компании.
Киссинджер тогда лишь снисходительно усмехнулся. Сомнение всегда сопровождает новаторство. Так было и с первыми самолётами – одни твердили, что те рухнут с неба, другие звали изобретателей безумцами. И всё же самолёты взлетели.
Он не видел в скепсисе ничего страшного – всего лишь привычный путь любой технологии. Но Элизабет была слишком молода, чтобы нести на себе весь этот груз подозрений.
Киссинджер понимал её тревогу. Сочувствовал даже – но всё чаще начинал ощущать, как где-то в глубине его мыслей зарождается лёгкое сомнение: а вдруг за её страхом действительно что-то скрывается?
За окнами клуб утопал в ленивом шуме Манхэттена. Где-то на улице проехало такси, клаксон пронзил тишину, и запах осеннего дождя вполз в комнату через крошечную щель в окне. Киссинджер провёл пальцем по холодному бокалу с водой, глядя на Платонова. На мгновение воздух стал вязким, будто и он сам, и этот молодой человек, и их слова растворились в медленном времени, где каждая пауза значила больше, чем целая речь.
Подозрительность Элизабет Холмс порой казалась просто побочным эффектом усталости – неизбежной тенью, сопровождающей человека, слишком рано взвалившего на себя непомерный груз. Но стоило речь зайти о Сергее Платонове, в её голосе появлялось нечто иное – не простая тревога, а лихорадочная настороженность, почти страх.
– Платонов с ними заодно. Он утверждает, будто нашей технологии вообще не существует, – говорила она тогда, сжимая пальцы до побелевших костяшек.
Киссинджер, услышав это, только хмыкнул, глядя поверх очков.
– Технологии может не хватать точности, но чтобы не существовало вовсе? Нелепость.
Он и помыслить не мог, что столь разумная женщина могла бы лгать настолько нагло. Если бы всё было выдумкой, мир уже давно сорвал бы покров с этой мистификации. Разоблачение неизбежно приходит к тому, кто строит своё здание на песке. А Холмс, при всей её юности, не была безумной фантазёркой.
Тем не менее что-то в её тоне тогда задело. Слишком уж сильно она цеплялась за мысль, что Платонов опасен. Слишком остро реагировала на его имя. В её страхе чувствовалась не только подозрительность – словно между ними и впрямь тянулась невидимая нить, о которой Киссинджеру пока ничего не было известно.
Он решил выждать и просто понаблюдать, как поведёт себя этот загадочный молодой человек. Но вместо ожидаемой игры в уклончивость, Платонов, едва разговор коснулся Холмс, сказал без колебаний:
– Кажется, не в почёте у неё.
Слова прозвучали спокойно, даже с лёгкой усмешкой, как будто речь шла о чьей-то детской обиде. Ни капли раздражения, ни укора.