На лице Холмс промелькнуло понимание. Тонкие губы дрогнули, словно она приняла тяжёлое, но окончательное решение.
– Поняла. Попробую убедить его сама.
***
После разговора с юристом Холмс направилась в кабинет, что выходил окнами на тёмный Манхэттен. Сквозь щели жалюзи пробивался свет неоновых вывесок, в воздухе стоял запах озона после недавнего дождя.
Пальцы легко скользнули по экрану телефона – поиск контакта Киссинджера. Имя высветилось мгновенно, но сердце будто застучало сильнее.
Он давно не отвечал ни на звонки, ни на письма. С того самого дня, как вышел из состава совета директоров, отгородился стеной тишины.
"Если не возьмёт трубку – придётся ехать лично", – мелькнула решимость, резкая, как глоток горького кофе.
Номер набран. Гудки. Один, другой… и вдруг тишина сменилась голосом, низким, уверенным, узнаваемым.
– Что случилось?
Холмс на мгновение потеряла дар речи. Он ответил. Не секретарь, не помощник – сам Киссинджер.
– Нужно поговорить лично. Речь идёт о важном деле, которое нельзя обсуждать по телефону.
– Завтра в четыре. Приезжай ко мне.
Он сам предложил встречу.
– Почему вдруг? – пронеслось в голове. Что изменилось?
Сомнения не давали уснуть всю ночь. Сквозь открытое окно в номер врывался шум города, доносился запах мокрого асфальта, чей-то смех снизу, и всё это мешалось с гулом мыслей.
***
А утром Холмс уже стояла перед домом Киссинджера в Нью-Йорке – старинное поместье с мраморными колоннами, где даже воздух казался холоднее, чем снаружи.
Дверь распахнулась.
– Слышал, ты подала в суд на Сергея Платонова, – произнёс Киссинджер с ледяным спокойствием.
Его голос был ровным, как лезвие ножа, и в нём не звучало ни удивления, ни осуждения – только усталое знание того, что эта история закончится плохо для всех.
Холод в его взгляде был почти физическим – как порыв ветра с горной вершины, обжигающий кожу до ломоты. Даже воздух в комнате словно стал гуще, звенел от напряжения. На мгновение Холмс растерялась, но почти сразу вновь выпрямила спину, собрала мысли, проглотила горечь унижения и заговорила ровным, уверенным тоном.
– Ущерб от его лживых заявлений огромен, – слова вылетали быстро, почти шипели. – Волны последствий всё ещё не утихли.
Киссинджер молчал. Взгляд его был неподвижен, ледяной, словно прожигающий насквозь.
– Да, были ошибки, – Холмс выдохнула, чувствуя, как пересыхает горло. – Опыт руководства оказался недостаточным. Была чрезмерная закрытость, порой даже излишняя жёсткость. Но статья в "Уолл-стрит таймс" – грязная спекуляция. А показания того сотрудника – ложь. Он ведь даже не…
– Не стоит, – перебил Киссинджер. Голос его звучал спокойно, но в этой спокойности сквозил холод приговора. – Всё уже известно.
Эти слова, будто ледяные иглы, вонзились под кожу.
– Было проведено собственное расследование.
В комнате запахло чем-то металлическим, как от ржавого железа. Холмс почувствовала, как спина покрылась липким потом. В этом взгляде читалось всё: знание, понимание, презрение. Человек, перед которым невозможно притвориться. Его связи, его возможности – достаточно лишь щёлкнуть пальцами, и любая тайна обнажится, как труп под скальпелем.
Он знал. Не просто газетные утечки или слова уволенного сотрудника – знал больше, глубже, то, чего не должен был знать никто.
Холмс заставила себя вдохнуть. Голос выдал дрожь, но слова были точными:
– Если Сергей Платонов вызовет вас в суд, дадите ли показания?
Ответа не последовало. Молчание повисло в воздухе, тяжёлое, как камень. Только тихое тиканье часов нарушало его равномерный ход.
– Любые показания, – продолжила Холмс медленно, – подпадают под соглашение о конфиденциальности. В случае нарушения компания будет вынуждена… предпринять меры.
Она говорила с холодным спокойствием, хотя и сама понимала – ни о каком иске против Киссинджера не может быть речи. Но намёк должен был прозвучать. Угроза, пусть даже туманная, могла заставить задуматься.
– Кроме того, – добавила она чуть тише, – разглашение деталей поставит под удар и вас самого. Всегда найдутся те, кто захочет возложить часть ответственности на совет директоров….
Эта фраза должна была стать контрольным выстрелом. Ведь Киссинджер тоже был частью системы, одобрявшей решения, подписывавшей документы, молчаливо кивавшей на собрании. Разоблачая её, он бы обнажил и собственные грехи.