В девять утра Блэквелл, сидя у окна, мысленно перебирал предстоящие шаги. Сквозь стекло тянуло морозным воздухом, а снизу доносился гул улицы – гудки, лай собак, перекрикивающиеся газетчики. Всё начиналось не в зале суда, а за его пределами. Любой процесс, как он знал, – это сперва битва за умы. Поэтому он настойчиво уговаривал Холмс появиться на одном из телевизионных ток-шоу – стать лицом прогресса, символом инноваций, пробудить симпатию присяжных ещё до первого заседания.
Но замысел рухнул, едва успев оформиться.
Соцсети вспыхнули, будто кто-то вылил на них бензин. На экранах появлялось имя Сергея Платонова – его называли борцом за правду, а "Теранос" вдруг оказался в центре шторма заговоров и разоблачений.
Блэквелл смотрел на ленты новостей с хмурым недоверием. Может ли быть, что и это часть плана? Нет, нелепость. Просто обстоятельства сложились удачно для Платонова – страна всё ещё бурлила после волнений, и общество искало новых героев, новых мучеников.
Тем не менее, неприятное чувство не отпускало. В памяти всплыло выражение лица Сергея на их последней встрече – спокойное, уверенное, почти насмешливое. Так смотрят не новички, а игроки, давно привыкшие выигрывать.
Блэквелл отогнал эти мысли, когда дверь кабинета скрипнула, впуская Холмс. В воздухе сразу запахло её духами – терпкими, как срезанный лимон.
– Отказ Киссинджера подтверждён? – спросил он, не теряя ни секунды.
– Уже говорила – да, – ответила она, чуть нахмурившись.
– Хочу убедиться ещё раз.
Холмс раздражённо сжала пальцы на папке. Её глаза блеснули, словно от вспышки металла.
– Киссинджеру незачем выступать. Если он заговорит, то признает, что сам вырастил диктатора. Он уже сделал всё, что нужно – свернул работу "Ньютона" и в обмен пообещал молчание. Он своё слово держит.
При упоминании "Ньютона" её лицо напряглось. Внутри наверняка снова кольнуло осознание: чтобы уговорить Киссинджера, пришлось остановить производство – а значит, лишиться прибыли. Каждый день простоя стоил как порез на теле корпорации – маленький, но болезненный, сочащийся деньгами.
Единственным выходом оставался ускоренный суд – чем быстрее всё закончится, тем меньше потерь.
Блэквелл поднялся, поправил манжеты и сказал спокойно, почти устало:
– Суд – это театр. Всё решает история и те, кто её рассказывает. Присяжные не судят законы, они выбирают, кому верить. Кого полюбят – тот и победит.
Он повторил эту мысль дважды, глядя прямо в глаза Холмс, пока та не кивнула коротко, словно по команде.
– Пора, – произнёс он.
***
Когда их машина остановилась перед зданием суда, у дверей уже бурлила толпа репортёров. Фотовспышки били в глаза, ослепляя белыми пятнами. Воздух пах раскалённым асфальтом и дорогими духами. Микрофоны тянулись, как змеи, сыпались вопросы, от которых звенело в ушах:
– Мисс Холмс, как вы себя чувствуете сегодня?
Город гудел, а над всем этим витала дрожащая, предвкушающая тишина – та, что бывает перед грозой или перед первым ударом молотка по кафедре судьи.
Толпа у входа в здание суда дышала жаром и нетерпением. Сотни вспышек бились в глаза, словно стайка ослеплённых мотыльков, мечущихся в белом свете. Воздух был густ от запаха дешёвого кофе, мокрых пальто и разогретого металла. Репортёр в сером плаще, задыхаясь от возбуждения, протянул микрофон почти вплотную к лицу Холмс.
Блэквелл, молниеносно выдвинув руку, заслонил её от напора журналистов, но Холмс неожиданно остановилась. В её движениях не было ни страха, ни суеты – лишь ледяная уверенность. Она подняла подбородок, и лёгкая улыбка прорезала её бледное лицо, будто холодное лезвие.
– Любая инновация встречает сопротивление, – произнесла она.
Её голос – низкий, густой, словно пропитанный дымом камина – прорезал шум, заставив толпу замереть. Даже объективы на миг перестали щёлкать. Те, кто прежде знал Холмс только по газетным строкам, не ожидали от неё такого тембра – спокойного, ровного, но властного.
– А уж радикальные перемены и вовсе. История полна примеров, когда тех, кто стремился изменить мир, называли диктаторами или фанатиками, – продолжила она, и в глазах журналистов блеснуло узнавание.
Имя, не произнесённое, но ощутимое в воздухе, витало над толпой: Стив Джобс. Гений, чьи жестокие методы давно оправдал успех. Холмс осознанно надевала на себя этот образ – образ непонятого реформатора.
– Но проходит время, – сказала она, чуть повысив голос, – и люди начинают понимать ценность перемен. Тогда приходит осознание, зачем мы действовали с такой уверенностью. Пусть дорога к истине долга и полна осуждения, но правда всегда побеждает. И сегодня в силу этой правды верится снова.