– В компании запрещали пользоваться флешками, – вставил другой. – Это уже паранойя, а не безопасность.
– Сергей Платонов – человек редкой смелости. Не каждый решится бросить вызов столь влиятельным людям, – произнёс третий, и в голосе звучало восхищение.
Каждый ответ бил точно по нерву защиты. Блэквелл, не дожидаясь окончания, повторял одно и то же:
– Ходатайствую об отклонении этого кандидата.
Это было его право – шесть раз за процесс исключить присяжных без объяснений. Но чем дальше шло дело, тем отчётливее понимание: шести раз катастрофически не хватит.
И вдруг – редкий луч. Средних лет мужчина с аккуратными усами поднялся и произнёс:
– Честно говоря, шумиха вокруг "Белой акулы" кажется чрезмерной. Люди сегодня чересчур увлечены политкорректностью. Слабых возводят в герои, будто сила – в обидах.
Лицо Блэквелла осветилось, как лампа под куполом. Именно такие голоса были нужны.
– Когда свобода сотрудника сталкивается с интересами компании, что должно быть важнее? – уточнил он.
– Интересы компании. Людей нанимают ради дела, не ради их эмоций, – отрезал мужчина.
– А строгие меры безопасности?
– Необходимы. Утечка корпоративных секретов может уничтожить всё.
Ответы звучали как музыка – точные, холодные, предсказуемые. Идеальный кандидат.
– Истец принимает присяжного под номером двадцать восемь, – произнёс Блэквелл, едва сдерживая удовлетворение.
Секунда тишины. И вдруг – лёгкий холодок по спине. Что-то в тоне противоположной стороны прозвучало не так.
– Без возражений, – отозвались они слишком быстро, почти охотно.
Тишина, повисшая после этих слов, показалась гуще воздуха. В ней чувствовался металл грядущего столкновения – тяжёлого, как удар молота по камню. На скамье присяжных воцарилась настороженная тишина. Воздух в зале был густ, словно насыщен электричеством и чужими взглядами. Судья коротко кивнула, разрешая продолжить процесс.
Сергей Платонов и его защита вели себя странно – слишком спокойно. Ни одного отклонённого присяжного, ни единого возражения. Шесть отводов лежали нетронутыми, словно забытые карты в рукаве игрока, который уже уверен в победе.
Эта безмолвная уверенность царапала нервы Блэкуэлла. Что, если всё это не беспечность, а расчёт? Если Платонов принимает любого присяжного потому, что уверен в исходе? В голове вспыхнула мысль, тревожная, как звон разбитого стекла: "Он полагается на показания Киссинджера?" Но тут же внутренний голос оборвал сомнение – Холмс ясно дала понять, что в этом направлении ловить нечего. Наверное, просто игра на нервах, попытка заставить оппонента дрогнуть.
Сосредоточенность вернулась. Всё решится не в догадках, а в словах – начинались вступительные речи.
В зале пахло свежей бумагой и кофе, который кто-то пил слишком торопливо. Стекло в окнах тихо дрожало от ветра, а где-то на галерее щёлкнула ручка диктофона.
Блэкуэлл поднялся, расправил полы пиджака и медленно обвёл взглядом присяжных. Голос его был негромким, но проникал в каждый угол зала, будто металл по струне.
– Уважаемые присяжные, – произнёс он, – Сергей Платонов – человек редкого ума. Его называют гением, новатором, первопроходцем. Но гений часто не замечает границ, разрушая всё, что стоит на пути. Для него важен результат, а не способ, которым он достигнут. Потому-то и зовут его "неуправляемым поездом", человеком, от которого даже друзья держатся настороже.
Блэкуэлл делал паузу за паузой, будто высекая из тишины слова. С каждым предложением образ Платонова превращался в опасную фигуру – блестящую, но непредсказуемую.
– Его проекты приносили славу и богатство, но с каждой победой рождалась новая жажда. Слава стала для него не наградой, а зависимостью. В погоне за очередным триумфом он переступил грань, и теперь перед вами – история, где за вдохновением стоит разрушение.
Повернувшись к столу защиты, Блэкуэлл продолжил, чуть тише:
– Но в этой истории есть и жертва – Холмс. Да, она не безупречна. Молодая, амбициозная руководительница, не раз обвинённая в жёсткости. Её амбиции вызывали недоверие, её решительность – раздражение. Но она – не чудовище, каким её пытаются представить. Платонов, движимый гордыней, сделал из неё козла отпущения и втянул в водоворот скандала компанию, которая могла изменить мир.
Холмс, услышав это, едва заметно улыбнулась. Её улыбка была натянутой, как струна, но идеальной по моменту.
Блэкуэлл сделал заключительный вдох: