С этими словами воздух словно наполнился новым смыслом – запахом лабораторий, тихим звоном серверов и надеждой на то, что разум и совесть всё ещё могут идти рука об руку.
Глава 12
Утро пахло перегретым воздухом от света софитов. В половине восьмого двери студии распахнулись, впуская в себя гул шагов, шелест бумаг и сухой запах гримёрных пудр. Над сценой, как слепые птицы, мерцали прожекторы, а за стеклом уже суетились операторы – настраивали камеры, проверяли звук, дотягивали последние провода.
Этим утром на съёмках "Доброе утро, Америка" всё, казалось, дышало нетерпением. Программа, что будила миллионы американцев, готовилась к эфиру, где должен был появиться человек, чьё имя теперь звучало в каждом новостном выпуске – Сергей Платонов.
Продюсер, улыбаясь, протянул руку и сказал с той лёгкой бодростью, что свойственна людям, привыкшим жить на кофе и нервах:
– Сергей, не волнуйтесь. Просто расслабьтесь и говорите спокойно… хотя, кажется, вам уже это не впервой.
Ответом был короткий кивок и вежливая, устойчивая улыбка.
За последнюю неделю лицо Платонова появилось повсюду – от CNN и FOX News до вечерних шоу с шутками и дешёвыми монологами. Каждый кадр, каждая студия – шаг в тщательно выстроенной кампании. Репутация теперь ценилась не меньше капитала, а известность могла стать оружием.
– В прямой эфир через… три, два, один…
Красный глазок камеры вспыхнул, и ведущая с безупречной укладкой повернулась к гостю.
– Сегодня с нами один из самых обсуждаемых людей последних месяцев, Сергей Платонов! Расскажите, что заставило вас пойти на такой риск? Ведь речь шла о возможных исках, миллиардах…
Образ, созданный прессой, уже прочно закрепился: "герой, разоблачивший ложь опасной медицинской корпорации и спасший тысячи жизней".
На лице Платонова появилась мягкая тень улыбки. Голос звучал спокойно, без излишней патетики:
– Сделано было лишь то, что должно было быть сделано.
– Но ведь не каждый бы решился, – не отставала ведущая. – Theranos требовала 4,9 миллиарда долларов компенсации, а компания считалась "единорогом года" по версии Forbes и Fortune. За ней стояли самые влиятельные люди страны.
– Всё равно верилось: правда в итоге возьмёт верх, – прозвучало с уверенностью, спокойной, как камень под ногами.
Но другой ведущий, тот, что любил подшучивать и провоцировать гостей, склонил голову и сказал с лёгким лукавством:
– Знаете, немного странно слышать подобные слова от человека с Уолл-стрит.
В воздухе повисло напряжение, едва уловимое, как запах перегретого пластика. Смысл фразы был очевиден – попытка выставить Платонова в роли типичного безжалостного финансиста, вдруг сыгравшего в добродетель.
Тон Платонова стал чуть твёрже, словно в нём зазвенела сталь:
– Образ хищного Уолл-стрита остался в прошлом. Будущее принадлежит компаниям, для которых этичность и общественная польза – не лозунг, а конкурентное преимущество. Многие фонды уже работают по ESG-стандартам, и это не просто мода. Это новая реальность.
Для Платонова в этом воплощении важно было одно – остаться чистым. Репутация должна быть безупречной, почти стерильной. Ни одного повода для интереса со стороны министерства юстиции или ФБР, ни малейшей тени прошлого.
Но ведущий, словно намеренно, продолжал улыбаться с нажимом:
– Добрые дела – это прекрасно. Но всё-таки, когда начнёте зарабатывать?
Смысл поддёвки был ясен: может ли человек зарабатывать, оставаясь моральным?
Эта мысль требовала ответа. Ведь в мире хедж-фондов прибыль – священный идол.
Голос Платонова стал твёрдым, почти металлическим:
– Эти вещи не противоречат друг другу.
– Правда? Но ведь в деле Theranos вы потеряли 60 миллионов, – заметила ведущая с напускной мягкостью. – Это разве не убыток?
Фраза ударила, как тонкий острый нож. Формально – правда. Деньги, вложенные в компанию, исчезли, растворились в пустоте. В мире частных инвестиций это случается часто: вырваться из тонущей лодки невозможно, пока не станет совсем поздно.
Где-то за стеклом зала тихо пискнула аппаратура, кто-то в наушниках шепнул "пять секунд до рекламы".
На экране оставался человек в идеально сидящем костюме, с прямой осанкой и взглядом, в котором не было ни страха, ни сожаления.
Под пальцами ощущался холод лакированного стола. В зале стоял запах нагретого пластика, свет падал белыми лезвиями на камеры, и эфир продолжался.