— Фу, какая подлость!
— Это не подлость, а восточный вопрос. Вот мы теперь всю ночь и будем стоять под жерлами этой батареи.
— А это не лишено поэзии, — заметил Алексей Иванович, — на это можно написать недурное стихотворение:
на «бойницы» рифма — «денницы», на «рассвет» — «огненный привет». To есть, это из пушки нам был огненный привет. А потом непременно надо вспомнить вещего Олега. Без вещего Олега нельзя…
— Ну, так что же, — спать? — спросил Иван Михайлович.
— Опять спать? Да побойтесь вы Бога. Ну кто спит в такую ночь? Ведь больше раза в жизни такая ночь не повторяется. Тёплая, душистая. Смотрите, вон огни вспыхивают. Два рядом.
Он показал на азиатский берег, где зажглись и разными точками уставились на пароход два ярких глаза: точно какой чудовищный змей проснулся, и открыл глаза, чтоб следить за врагом.
— Слышите, собаки лают? — сказал Алексей Иванович. — Как чутко, протяжно несётся их лай. Это верно у сторожей, близ костров. Но звёзды, звёзды какие! Разве это чета нашим? Смотрите вон метеор летит — целая ракета, — и какой искристый след сзади. Экая дьявольщина, — как хорошо! Нет, я сегодня спать не буду.
— Ну, тогда прощайте, — сказал архитектор. — Я иду в каюту, и, если вы меня разбудите, я в вас стрелять буду из револьвера. Лучше завтра раньше встанем.
— А вот будь здесь эта Танечка, — вы бы не ушли, — сказал, рассердясь, бухгалтер. — Вы бы всю ночь просидели.
— Да ведь вы не Танечка, — засмеялся Иван Михайлович, — и значит я имею полное право хотеть спать.
Он пошёл в свою каюту. Но не успел он натянуть на себя простыню, как дверь скрипнула.
— Это я, — послышался шёпот бухгалтера. — Вам не помешает, если я зажгу свечку?
— Хоть люстру, — только дайте мне повернуться к стене.
— Я, знаете, хочу сегодня же начать стихотворение. Ваш родственник не увидит, а то бы он предал меня анафеме. Уж и первый куплет сложился. Записать, пока не забыл.
Он записал и прочёл:
— Как скажете? А?
— Над водами, или над вода́ми? — спросил сонно архитектор.
— Ну, это допускается. Вон у Лермонтова сказано: «Он пел о блаженстве безгрешных духо́в», а надо — духов.
Иван Михайлович стал засыпать. Порою ухо его машинально ловило отдельные строки, которые сам себе вслух диктовал бухгалтер. Он слышал, как поэт бился над «огненным приветом», — и даже открыл глаза, когда тот неожиданно громко крикнул:
Потом опять всё стихло, опять вода журчала за окном, и тихо скрипела где-то снасть. Только изредка раздавалось:
Бухгалтер долго повторял: «Волны, чёлны, полны», — и не знал, на чем остановиться. Сквозь сон, архитектору казалось, что он сам сочиняет какое-то стихотворение, — и всё подбирает рифмы и не может их подобрать, — и кузен прокурор над ним смеётся, и говорит: «Ну, ведь ты бездельник, — тебе только стихи писать, да пирамиды строить»…
III
Когда утром, Иван Михайлович открыл глаза, он увидал перед собой совершенно незнакомое лицо в красной феске, очень толстое, лоснистое, в упор смотревшее на него через полуотворённую дверь. Сперва он подумал, что это сон; но красноватый нос и коротко подстриженная бородка были так реальны, что в действительности их существования не оставалось никакого сомнения.
— Bonjour, monsieur![1] — сказала голова. — Comment va la santé? Э? Come sta di salute?[2] Э?
Бухгалтер тоже вытянул из-под одеяла свою шею.
— Это что за птица! — спросил он. — Должно быть доктор? — Benissimo, signore, benissimo![3] Проваливайте.
Но голова не уходила.
— Да мы здоровы! — продолжал бухгалтер выставляя из-под одеяла тощие ноги. — Per grazia di Dio, io sto meraviglia bene![4]
Голова осклабилась и успокоительно закивала:
— О, ну! О, ну! — и скрылась за дверью.
— Держу пари, — сказал бухгалтер, — не будь я Алексей Перепелицын, — что этот почтённый доктор приходил за бакшишем. Без бакшиша не обойдёмся. Увидите.