К тому же я действительно один раз видел призрака. Но не мог про это рассказать. Не потому, что боялся, что надо мной будут ехидничать Роб, Эрик или Джек, а потому, что не знал, как бы я поступил две недели назад: сказал бы правду или утаил.
– М-м-м, я…
– Да-да, слушаю, – терпеливо произнёс мистер Керриган.
Я мог бы ответить, что призрак, которого я видел, был призраком моей мамы.
Нет, не так. Я видел мою маму уже после того, как она умерла. Наверное, можно было бы и сказать, что видел призрака, но я её так не называл.
После этого мистер Керриган выразил бы своё сочувствие в словах опрятных, как его коричневый костюм. В классе бы притихли. После этого Керриган объяснил бы нам, почему люди видят призраков, хотя их на самом деле нет. Получилось бы неловко, потому что по словам учителя вышло бы, что у меня галлюцинации. У Керригана бы, впрочем получилось сказать деликатно. Или нет. Но мне было бы плевать.
Или не плевать?
Я мог бы ответить, что никогда не видел ничего подобного. Это было бы ложью. Что касается лжи, то у меня перед глазами стоял бумажный стаканчик, в который папа набирал кофе в больничном коридоре. От усталости папа нажал не ту кнопку, и автомат выдал вторую порцию. Чёрная жидкость перелилась через край, и я тоже почувствовал, что с меня хватит. Меня слишком долго поили неправдой. Пока мама умирала, все уверяли, что она поправится. В меня вливали обещания, как бодрящий напиток, чтобы я мог продолжать делать то, что делаю.
Я продолжал ходить в школу. Продолжал навещать маму в клинике, хотя с каждым днём было всё страшнее заходить в палату и видеть, как она перестаёт быть похожей на себя, усыхая и темнея лицом.
Папа, чертыхаясь, нажал на кнопку отмены, но кофе продолжал литься. Папа схватился пальцами за стаканчик, обжёгся и зажмурился. Через два месяца после маминой смерти папа привёл в наш дом Рэйчел. Через два месяца после смерти мамы и спустя ровно неделю после того, как я увидел маму на кухне – она резала лук.
Мама никогда не резала лук, она вообще не умела готовить. Тем более, никогда не готовила по ночам при лунном свете. И она умерла.
Мне говорили, что она не умрёт. Мне не говорили, что у папы есть другая женщина и – возможно – он ждал маминой смерти. Но теперь я и не знал, кому верить. По всей видимости, никак не им всем.
Две недели назад мне стали давать антидепрессанты. Антидепрессанты начинают действовать как раз через две недели. То есть сегодня. Я прислушался к себе: что хочется ответить? Что из моих мыслей настоящая мысль, а что я подумал только из-за лекарств?
Наверное, одна из мыслей моя, а другая оптимистичная? Я закрыл глаза, чтобы легче было представить. Свою я узнаю «в лицо», а другая… более розовая? Я вспомнил, как мама давала мне поиграть с её коллекцией антикварных пуговиц. Я раскладывал их на ковре по цветам. Жёлтые к жёлтым. Зелёные к зелёным. Это было просто.
Мистер Керриган побарабанил пальцами по парте и начал отворачиваться от меня. Он умел тактично подождать ответа, а потом тактично отвязаться от ученика, если понимал, что тот не может ничего сказать. Все бы так делали. Не видел ни разу, чтобы человеку стало хуже от того, что от него вовремя отвязались.
– Да, – сказал я.
Мистер Керриган вздрогнул. Он уже успел отойти от моей парты и набрал воздуха, чтобы продолжить объяснять тему. Он повернулся, посмотрел на меня внимательно и молча кивнул.
– Что ж, – сказал он, – давайте вместе подумаем. Как работает наше зрение? Точнее, наше восприятие?
– С тобой всё хорошо, Дара? – спросила меня Карен после урока.
– Наверное, – ответил я.
– Почему ты сказал Керригану, что видел призрака? Ты и вправду что-то видел?
– Да, что-то. Вроде того, – кивнул я.
Карен посмотрела на меня странно. Я взял её за руку, потому что обычно так делаю. Нечасто, когда мы в школе. Не люблю брать её за руку или целовать при других.
Звенит звонок, и в коридоре появляется дежурный робот. Я убираю руки в карманы, и мы идём на следующий урок.
Почему я ответил Керригану «Да»? Потому что это была правда. Я предпочитал говорить правду. До того, как начал принимать антидепрессанты.
Почему я ответил коротко, односложно? Потому что всегда так говорил. Ещё до того, как стал принимать антидепрессанты.
Я хотел остаться собой. Хотел быть Дарой Уолдреном, ирландцем шестнадцати лет, учащимся в последнем классе средней школы. Хотел быть человеком, у которого жива мама. Человеком, которому не приходилось трусить перед дверью больничной палаты, заставляя себя войти. И просто собой.
Не одним из них. Не частью того мира, где в твой дом приходит женщина по имени Рэйчел и улыбается тебе, и это неправильно. Когда я спускаюсь в гостиную, мне кажется, что я опускаюсь на дно аквариума, где свет преломляется непривычным образом и предметы обманчиво колышутся. Человек вроде бы и смотрит тебе в глаза, но вроде и куда-то мимо – сказать трудно.