Этцвейн присел на корточки и заглянул в воду. Озерцо бурлило вихрями и всплесками, вызванными движением бесчисленных юрких, напоминавших насекомых существ всевозможных размеров, от микроскопических букашек до гигантов величиной с руку. Из-под розовато-серого туловища каждой твари свисали восемь членистых ног с тремя крохотными щупиками на концах. В шерстистых углублениях спереди поблескивали черные глаза-бусинки. Этцвейн с отвращением выпрямился: «Асутры! Миллионы асутр!» Он наотрез отказался пить из этого пруда.
Этцвейн взглянул на небо. Низкие черные тучи лениво дрейфовали под сплошной серой пеленой, роняя прерывистые шлейфы дождя. Прозябшего Этцвейна передернуло нервной дрожью: «Проклятые места! Чем скорее мы отсюда уедем, тем лучше».
Один из мятежников с сомнением произнес: «Где еще мы найдем воду и пищу?»
«Питаться асутрами? — Этцвейн скорчил гримасу. — Я скорее подохну с голоду. В любом случае эти твари развились на чужой планете и, скорее всего, ядовиты». Этцвейн повернулся лицом к югу: «Звездолеты могут вернуться. Лучше убраться подобру-поздорову».
«Все это замечательно, — жаловался старый Сул, — но куда бежать? Мы обречены. Зачем торопиться?»
«Предлагаю ехать на юг. Где-то там, за трясиной, наш лагерь — ближайшее место, где можно добыть воду и пищу».
Повстанцы прищурились, глядя на Этцвейна с подозрением и в замешательстве. Корба вызывающе спросил: «Мы только что освободились — после стольких лет рабства — и ты хочешь возвращаться в лагерь?»
Другой мятежник ворчал: «Я родился в упрямом племени баготов, в семье из клана Стальных Шпор. Пусть я буду жрать насекомых и хлебать вонючую жижу, но продаваться в рабство за еду не намерен!»
«Я не собираюсь сдаваться в рабство, — возразил Этцвейн. — Вы забыли, что у нас есть оружие? Мы не вернемся стоять в очереди к лагерной кормушке — мы вернемся, чтобы взять свое и рассчитаться со старыми долгами! Будем двигаться на юг, пока не найдем старый лагерь, а там посмотрим».
«Путь далек!» — пробормотал кто-то.
Этцвейн отозвался: «В транспортном корабле мы прилетели за два часа. Возвращение займет два-три дня, может быть четыре — а что еще делать? Ложиться и помирать?»
«Верно! — одобрил Корба. — Пусть асутры спалят нас молниями — на этой промозглой планете все равно никто долго не проживет. Поедем и встретим смерть, как подобает людям!»
«Значит, по машинам! — заключил Этцвейн. — Едем на юг».
Обогнув озерцо и дымящийся корабль-шар, они поднялись по черному мшистому склону, где виброподушки уже оставили переплетения блестящих следов-дорожек, потом спустились к воронке, оставшейся от базы, и помчались дальше. «Где-то под обломками базы, — думал Этцвейн, — лежит старый Половиц, вдавленный в черный торф чужой земли. И поделом — стоило выслуживаться столько лет!» Тем не менее, несмотря на горечь возмущения сотнями несправедливостей, причиненных бригадиром ему и многим другим, Этцвейн чувствовал некое мрачное сострадание. Он обернулся, взглянув на скользящие следом машины-саламандры. Все повстанцы, и он в том числе, спешили навстречу смерти. Но сперва они успеют отомстить.
Трясина была уже близко: безграничный простор липкой грязи, местами покрытый пятнами белесо-зеленой пенистой плесени. Машины повернули и продолжали мчаться на юг по краю топи. Под тяжелыми низкими тучами моховые луга, трясина и небо сливались в мутной дали без четкой линии горизонта.
Машины скользили на юг зловещей гибкой вереницей. Мятежники не оборачивались назад. Ближе к вечеру им повстречалась болотистая заводь с грязноватой водой. Они напились, не обращая внимания на горький привкус, и наполнили той же водой баки в машинах. Потом, осторожно перебравшись вброд через мелкую заводь по самому краю трясины, они снова помчались на юг.
Небо потемнело, пошел неизбежный вечерний дождь, мгновенно поглощавшийся мхом. Машины ехали в сумерках, постепенно сменившихся непроглядным мраком. Этцвейн остановил колонну, и бойцы выбрались на мох, кряхтя от голодной усталости и со стонами растирая онемевшие мышцы. Мрачно бормоча хриплыми голосами, люди бродили вперед и назад вдоль вереницы машин. Некоторые заметили, что пенистая накипь на трясине заметно фосфоресцировала в темноте, тогда как моховой луг беспросветно чернел. Кто-то предложил ехать всю ночь: «Чем скорее мы вернемся в лагерь, тем скорее все это кончится так или иначе — утолим голод или нас убьют».
«Я тоже тороплюсь, — отвечал Этцвейн, — но в темноте ехать слишком опасно. У нас нет опознавательных огней, мы можем разъехаться кто куда. Что, если водитель заснет, не снимая ногу с акселератора? Утром мы его уже не найдем. Нужно перетерпеть голод, дождаться рассвета».
«Днем нас могут увидеть с летающих кораблей, — возразил один из самых нетерпеливых. — Других опасностей здесь никаких нет, куда ни посмотри, а пустые животы бурчат и днем, и ночью».
«Двинемся в путь, как только забрезжит заря, — пообещал Этцвейн. — Ехать в полной темноте — безумие. Мой живот так же пуст, как и у вас. За неимением лучшего я намерен спать». Он решил больше не спорить и спустился к краю бесконечной трясины.
Болотная накипь мерцала синеватой сеткой пересекающихся линий, медленно плывших и постоянно образовывавших новые узоры из неправильных ромбов. Бледные пятнышки света то и дело сновали проблесками по открытым участкам, неподвижно задерживаясь в редких пучках тростника...
Что-то быстро пробежало по грязи у самых ног Этцвейна — судя по очертаниям большое плоское насекомое, опиравшееся на плесень подушечками многочисленных широко расставленных ног. Этцвейн пригляделся: асутра? Нет, что-то другое, хотя асутры, вероятно, развились где-то в таком же болоте или озере. Возможно даже, что захребетники развились именно на Кхахеи — хотя в первых напевах Великой Песни о них ничего не говорилось...
Другие повстанцы тоже вышли на берег огромной топи и дивились странной игре света в зловещей, сырой тишине ночи. Кто-то развел на берегу крохотный костер, подкладывая в огонь сухие кусочки мха и тростника. Несколько человек поймали в грязи насекомых и теперь готовились поджарить их и съесть. Этцвейн фаталистически пожал плечами. Он занимал шаткое положение в группе мятежников — любой мог оспорить его первенство в любую минуту.
Ночь тянулась долго. Этцвейн пытался уснуть внутри штурмовой машины, но там было слишком тесно. Он вылез наружу и лег на мох. Приземистая машина почти не защищала от холодного ветра, но мало-помалу он задремал... и вскочил на ноги, разбуженный отчаянными стонами. Наощупь пробравшись вдоль вереницы машин, Этцвейн нашел трех человек, судорожно извивавшихся на земле. Их рвало. Этцвейн постоял минуту, потом вернулся к своей машине. Как он мог им помочь, чем он мог их утешить? Смерть дышала в затылок каждому, потеря трех человек казалась несущественной... Ветер крепчал, с трясины наползло облако тумана с моросящим дождем. Этцвейн снова залез в машину. Стоны отравленных слабели и в конце концов прекратились.
Наконец рассвело. На губчатом черном торфе лежали три мертвеца — трое, поужинавшие жареными насекомыми. Не говоря ни слова, Этцвейн вернулся к своей машине, и колонна двинулась на юг.
Черные болотистые луга казались бесконечными — повстанцы ехали быстро, но в почти летаргическом оцепенении. К полудню они подъехали к еще одной заводи и снова напились. Вокруг заводи, в тростниках, кое-где висели гроздья мелких плодов, напоминавших восковые шарики. Двое повстанцев осторожно потрогали их и понюхали. Этцвейн ничего не сказал, но на этот раз никто не захотел рисковать.
Корба стоял и смотрел на сплошь поросшую мхом равнину, простиравшуюся к югу. Он показал Этцвейну на далекую тень над горизонтом — то ли облако, то ли холм со скальными выходами: «К северу от лагеря торчала как раз такая скала. Похоже, мы скоро приедем».
«Боюсь, что нескоро. Корабль, перевозивший нас на базу, двигался гораздо быстрее машин. Думаю, ехать придется еще не меньше двух дней».
«Что ж, как-нибудь доедем, если с голоду не передохнем».
«От трех дней голодовки еще никто не умирал — вот если машины не дотянут, будет гораздо хуже. Этого я больше всего боюсь. Аккумуляторы не вечны».