К интересным наблюдениям я пришел, препарируя свое прошлое, изготавливая микропрепараты из воспоминаний, волнующих меня моментов, и рассматривая затем полученный таким образом материал сквозь объектив микроскопа, кратность оптической системы которого возрастает с каждым прожитым годом, по мере усвоения личностью нового опыта. Инструмент такой есть у каждого человека, но далеко не каждый человек готов оторваться от деятельной жизни и сопутствующей ей нескончаемой борьбы за существование, ради формирования сомнительных по своей практической ценности нравственных убеждений, которых и применить-то нигде нельзя, кроме как у себя в мозгу, и которые по жизни только мешают и вредят даже душевному спокойствию. Я же, как следствие воспитания, или лучше сказать, самовоспитания, несколько оторванной по интересам от сверстников жизни, приобрел такую вот расположенность к копошению в своих мозговых архивах, ворошению не до конца заживших ран. К примеру, не находите ли вы удивительным то, что на внутренних моих весах Фемиды (еще одна препятствующая счастливой жизни идея из числа столь присущих людям), судьба тех букашек, залитых мною кипятком или мучимых мною железом, почти уравновешивалась с обидой одного деревенского паренька, которого я поколотил оторванным подсолнухом за то, что тот поколотил меня кулаками ранее? Случай этот довольно долгое время служил мне, мальчишке в быту робкому, поводом для гордости, а гордился я именно тем, что, будучи обиженным хулиганом - не заплакал, как он в тот миг, когда я избивал его подсолнухом. Здесь интересно даже не то, что человек был мне важнее насекомого, но то, что я почувствовал внутри себя возможность высчитать в действительности насколько именно он мне важнее, чего, однако, не сделал в виду очевидных сложностей выведения такой формулы, удовлетворившись одной лишь возможностью. Но не вдаваясь тут в детали и философствования, не влезая в дебри области этики, в которой я не являюсь отнюдь знатоком и даже любителем не могу называться, перейдем сейчас с целью сохранения интереса аудитории к рассматриванию насущных предметов, способных, как я думаю, вызвать интерес многих.
Среди насекомых наиболее ненавистными мне были не колорадские жуки, не осы с их гладкими жалами, злые от безнаказанности, от яда одной из которых я однажды так сильно пострадал, не оводы с их болезненными укусами, разбойники, орудующие обычно вблизи воды, и даже не комары - эти прожорливые кровопийцы - места укусов которых мать смазывала мне бальзамом "звездочкой", с чьим характерным запахом у меня неразрывно связано с той поры детство, но самые что ни наесть обыкновенные мошки. Не плодовые мошки, хотя и те тоже - та еще ложка дегтя в мед благодатных дней моей золотой поры, но мошки-мясоеды, днем прячущиеся от сухости и солнца, а ближе к заходу последнего выбирающиеся на огороды к людям и на пастбища к скоту на грязный свой, черный промысел. Мрачными тучами витают они над спинами трудящихся, как вороны над полем битвы, то и дело спускаясь вниз, пикируя в поисках незащищенной одеждой кожи. Между мошками встречаются, впрочем, и комары, но не они составляют основную массу туч деревенской авиации, - не они, таким образом, являлись главным объектом моей ненависти. Мошки эти, как сейчас помню, до того порой наглели, что летели своей жертве прямо в лицо и глаза, казалось, ничуть не страшась расправы, не понимая ценности собственной жизни. Они забивались человеку в рот и ноздри, напоминая своим поведением птиц из одноименного фильма Хичкока. То же происходило с лошадьми и коровами, только у тех не было одежды да рук, чтобы отмахиваться, это могли они делать только своими хвостами, но из хвоста мухобойка так себе: овода, может, и пришибешь, а против такой вот тучи - сомнительное подспорье. Их же над головами вились миллионы и, что важно, от заразы той на улице не было никакого спасения, из-за чего становилась она еще более страшной. Ведь все как один, кто за день поработал, непременно потные и уставшие, и тут еще, как назло, новый повод им для раздражения. Хоть бери и москитной сектой укрывайся - до того доходило отчаяние! Без тех мириад мошек я лето свое не представлял, - этакий узелок на память остался мне от них, вроде сам по себе и ценный, да только больно уж неприятный, чтобы ценить по достоинству.
Помимо мошек и вышеперечисленных насекомых, я ребенком боялся еще пауков, тех, что телом поменьше, а лапами - подлиннее да потоньше. Чем чужероднее они казались мне-человеку, тем и, соответственно, страшнее. И еще вот что странно: я пауков не ненавидел, но только боялся, а некоторых не только боялся, но еще и любил в то же время. Они меня, таким образом, одновременно очаровывали и пугали, как-то так получается...
Здесь небольшое отступление, в которое я постараюсь максимально кратко и потому с минимумом, уж надеюсь, вреда для повествования, актуализировать свои знания с филогении - науки, которую имел удовольствие изучать. Дело в том, что эволюционно в некоторый момент времени на Земле возникло два кардинально противоположных направления, по которым и развивалась в дальнейшем животная жизнь. Это, соответственно, беспозвоночные с их безусловными рефлексами, сложными инстинктами и наследованием алгоритмов поведения и позвоночные, у которых акцент был сделан на личный опыт отдельных особей и рефлексы условные, то есть приобретенные в процессе онтогенеза. Значительное время на Земле доминировали беспозвоночные, как в воде, так и на суше, уделом же позвоночных была только вода, пока в Девонском периоде (около 419 миллионов лет назад) они не вышли наконец из океана, произойдя от кистеперых рыб. Из этого следует, что вражда между беспозвоночными и позвоночными началась задолго до выхода последних на сушу и закреплена в нас людях - дальних потомках общего для всех позвоночных предка - на генетическом уровне эволюцией. Стало быть, мы и насекомые не просто разные, но прямо-таки противоположные, что вам и без меня, впрочем, должно быть известно, однако мне почему-то показалось уместным сделать здесь данное отступление, поделившись подробностью начала этой древней войны между ними и нами.
Теперь же вернемся к членистоногим, а остановились мы на пауках. Из них, в частности, мне очень нравились крестовики. Ничего необычного в них, конечно же, не было (вид пауков это довольно распространенный в наших широтах), а привлекали они меня своей красотой и правильностью формы. Как алмазы, каждая их линия представлялась мне вершиной утонченности и совершенства, их лапки были гранями, равно как и нити паутины, по которым они сновали. Именно такими должны были быть пауки по устоявшимся уже тогда моим представлениям об их породе, стандартам, сложенным в основном по картинкам из книг, мультикам и фильмам. Всех прочих пауков за редкими исключениями я, следственно, считал пауками неправильными и в некотором смысле меня тогда злило и задевало даже само их существование в природе. Для меня это было, пускай и неосознанно, еще одним обманом взрослых, равнозначным, пожалуй что, даже их байкам о Деде Морозе, которым я в свойственной себе манере запираться в мире иллюзий продолжал отчасти верить, даже имея неоспоримые доказательства об их ложности. Непроизвольный обман этот был для меня очередной детской трагедией, причем, вероятно, еще более выраженной, чем в случае с веселым новогодним толстяком-хохотуном, спускающимся в дымоходы (или забирающимся в окна, как в моем, квартирном, варианте этой байки) и приносящим детям подарки за их хорошее послушание. Дед Мороз был ложью проходной, всплывавшей два раза в год (собственно, в канун и сочельник, когда я путал его с западным Санта-Клаусом, благодаря влиянию все тех же motion pictures), с пауками же ложь была сезонной, а как следствие этого, куда более продолжительной по времени.