Думаю, все согласятся, что, помимо непосредственно самого подхода, в деле воспитания детей не последнее место занимает также темперамент и личностный склад родителей, их социальные роли. Мать моя - женщина вспыльчивая, холерического склада, в семье всегда занимала главенствующую роль лидера. Чуть что не по ей, а не нравилось ей многое, как она тут же начинала шипеть и источать яд, подобно гремучей змее трясти своим хвостом - королевским скипетром, регалией власти. Со временем я (а отец мой, должно быть, еще раньше, в первые годы брака, когда понял к кому в логово попал) научился различать исходящие от его гремящего кончика вибрации и, пользуясь этим своим преимуществом, сбегал, едва услышав раскаты грома, подальше от черных туч и свинцового неба, эпицентра надвигающейся бури. Отец мой, женившись на матери, оказался пойман в тиски золотых колец ее туловища, был хорьком, но далеко не мангустом Рикки-Тикки-Тави, неизменно выходя проигравшим из их многочисленных схваток. Их постоянные перепалки, зачастую начинавшиеся из-за откровенных пустяков, моей матери пустяками, однако, не казавшихся, для меня являлись битвами Титанов и Олимпа. Так что по окончанию каждого залпа сторуких гекатонхейр, земля гудела еще много дней после Титаномахии, а от удара трезубца Нептуна волны докатывались аж до моей колыбели, раскачивая ее и убаюкивая меня. В более поздние годы лежа в постели, под одеялом, я пережидал каждый такой катаклизм, с глазами на мокром месте и глотая сопли. Художественное преувеличение здесь, несомненно, имеет место, однако лишь в том, что касается образной интерпретации действа. Без сомнений, между бурями наступало затишье, между войнами - мир, но увы, по большей части все именно так и обстояло. По детству помню, что очень трудно было мне сходить на улицу успешно, то есть так, чтобы у матери не возникло замечаний к моему внешнему виду по возвращению. А за замечаниями закономерно следовал конфликт. Это распространялось на буквально каждое наше с отцом действие, выполнение каждого ее поручения, а любая неудача, случившаяся даже по ее вине в вопросе руководства или исполнения, автоматически переводилась на нас по принципу преемственности вины, матери в быту характерному.
Справедливости ради отмечу здесь, что я и сам был и остаюсь характером далеко не сахар, с годами, быть может, лишь обуздав немного доставшуюся мне в наследство легкую воспламеняемость пороха, целый арсенал его бочек и длинный фитиль из флегмы, который, впрочем, с применением некоторых реагентов было и остается очень легко поджечь. С годами арсенал мой обзавелся пушкой, но не ядрами для точечных ударов. И как вулкан, каждый раз гневаясь, я плююсь во все стороны шрапнелью из пыли, сажи, породы и лавы, а после, по примеру печально известного Везувия, засыпаю на сотню лет.
Но вернемся в детство, вернемся в деревню. И деда и отца я выходил встречать на улицу, выглядывал издалека. Мне случалось целое утро проводить в ожидании на скамейке, расположенной под нашим двором, время от времени отлучаясь, чтобы посмотреть, не идет ли кто-нибудь по дороге. А когда кто-то все-таки шел по ней одиноко, и этим кем-то оказывался на поверку мой родственник, я стремглав уносился к нему, в дикой, свойственной, наверное, только детям да псам радости верности. Сопровождая усталого путника на последнем, финальном отрезке его пути, я, в независимости от того, кто это был, болтал с ним без умолку обо всем и ни о чем. Этот мой детский лепет ужасно напоминал бессвязный и бесконтрольный треп кумушек - самых толстых наседок курятника. К счастью, подростковый возраст избавил меня от такой открытости и потребности в собеседнике, в юношестве я замкнулся в себе. Тому во многом способствовало общество и только с матерью я мог говорить открыто, о чувствах, которые испытывал, да и то далеко не всегда. Детей ломают сверстники и родители, они сами ломаются об них, на своем жизненном пути растеривая все очарование вместе с иллюзиями, и только те люди, которые готовы пожертвовать положением в обществе ради того, чтобы сохранить внутри себя огонек детства, или редкие счастливчики - баловни судьбы - остаются детьми до седин. В подростковом возрасте я и подобные мне формируют вокруг себя панцирь, и как улитки забираются в него. Материалом им служат обиды сверстников и собственные неудачи, - материалом им служит опыт прожитых дней. Все мы учимся на нем, но не все готовы примириться с ним, все без исключения теряют невинность.
Мой отец был хорьком, а как известно, змеи падки на тепло. Мать влюбилась в него за гладкость и красоту шерсти, за красивые глаза и мягкую, податливую, как ей казалось, душу. Как ей казалось, - кем он хотел казаться! Отец искал женщину, готовую терпеть его внутреннее, а нашел пламя, вечно готовое пылать. Почти все женщины болеют этим, но не у всех эта болезнь хроническая и доходит до крайности: они верят, что мужей возможно перевоспитать, обуздать и переплавить, или вылепить из глины и запечь, образовав подходящий сосуд для своей любви. Гончарный круг таких скульпторов - дом, а печь - домашний очаг. И правда, находятся среди тех мастериц, способные лепить, и мужья, готовые меняться, встречаются, пускай и куда реже. Мать моя к лепке была способна от природы и к ковке тоже, что видно по ее детях. Только единожды она ошиблась в выборе материала: глина моего отца оказалась по твердости своей подобна камню. Семь раз отмерь - один отрежь, до двадцати пяти лет она выбирала глину для своей лепки. Вот только к моменту их обоюдного выбора и вступления затем в брак отец мой был уже сформирован, а с годами лишь заточился об ее клыки, но не изменился. Это была упертая себе на уме личность, эгоцентричная, как и всякий творец, беспокойная натура, но стремящаяся к спокойствию, которое не может постичь и не хочет достичь, ведь где спокойствие, - там конец искусству.
Пока я был мал, отец любил меня и жаловал куда больше, чем когда я повзрослел и возмужал. На тот момент у него появилась уже дочь - моя маленькая сестренка, - наше общее золотце. О, я мог бы много глав посвятить ей, не сомневайтесь! Но личность эта по своей значимости для меня слишком велика, чтобы стать всего лишь частью моего жизнеописания. Сестра заслуживает отдельного произведения, которое я, вполне возможно, однажды ей подарю. И хотя сестра тоже часто ездила в деревню вместе со мной и родителями, все же здесь я остановлюсь лишь на этом кратком упоминании о ней. Таким образом, совесть моя будет чиста, а ее священный образ, пока еще недостойный предстать перед публикой во всей красе и очаровании этого невинного ребенка, останется незапятнанным моей посредственной личностью и ее историями.
Одна из таких историй, - история о воздушном змее - обычной игрушке, подаренной мне когда-то отцом. На тот момент мне исполнилось пять, сестры еще не было с нами, она лишь наметилась в планах матери, отец еще не превратился в каменное изваяние, способное по своей отчужденности и холодности посоперничать со статуями Собора Парижской Богоматери. Таким он становился по мере моего взросления, с течением времени все больше запираясь в себе, отдаляясь от нас и обращаясь к холсту. С сестрой они быстро нашли общий язык, он с ранних лет был с нею ласков и весел. Она, увлекшись рисованием, проявляла интерес к его искусству, я же не мог к нему достучаться, попросту не имел чем. В подростковом возрасте, когда на почве гормональных перерождений я окуклился в нечто подобное несчастному звонарю Квазимодо, имея надежду, однако, выйти из всех невзгод своих бабочкой, но не покойником на теле возлюбленной. Лишь отдаленный перезвон потревоженных мною колоколов, сотрясающий весь собор нашей семьи до основания, мог докатиться своей вибрацией до сердца моего отца, проникнув в одну из трещин его каменного тела. На момент нашей истории, однако, он по-прежнему был со мной и питал ко мне какие-никакие, но родительские чувства. Он не был примерным семьянином уже тогда, но по крайней мере, в общении со мной старался быть хорошим человеком.