Несколько неловко, однако, вышло: перейти вот так от живности сельской к целой даже жизни человека, но в виду обстоятельств и того, кто, собственно, Акулина такая, а также что она из себя представляла, вполне уместным видится мне такой переход, без деления на части. Я к тому же с курами еще не окончил вовсе. Была с ними одна занимательная история у меня, о которой следует здесь непременно написать, - история, очень даже занятная и отражающая в некотором смысле мое к этому виду зверья отношение. Приключилась она со мной в годы ранние, как, впрочем, и все почти самое интересное в жизни, а было мне тогда около пяти-шести лет.
Случилось, стало быть, одной наседке высидеть потомство - с полдюжины желтых пищащих комков. Лупились цыплята несколько дней, помниться, или около того, ну, в общем, долго лупились они, по моим мальчишеским меркам. Те из выводка, что посильнее, вскоре отправились вслед за матерью осваивать двор, по крайней мере, ту часть двора, которая была по силам их неокрепшим лапкам. Испуганно пищали они, то и дело путаясь в траве, слишком высокой и совсем, казалось, не под них рассчитанной, цеплялись за нее лапками и кубарем катились затем. А матушка их тем временем неустанно квохтала и кудахтала рядом, отпугивая всех, кого ни попадя; всех, кто посмел только приблизиться к лелеемому ее потомству. Она, однако, не иначе как в спешке позабыла совсем об одном цыпленке, вылупившемся слишком поздно, а значит, - самом слабом из них. Я же, будучи ребенком городским, в тамошних условиях живностью не окруженным, никак не мог не обратить внимания на этот праздник жизни.
В обычное время я кур не любил, они мне глупыми казались и какими-то нарочито раздутыми, что ли (хуже разве только индюки из птицы сельской), какими порядочные люди никак не должны быть. Тут надо отметить, что я неизменно на кур и вообще всю живность переносил свои соображения о людях почему-то, - соображения, тогда еще только начавшие зарождаться, но уже какие-никакие наметившиеся (позднее я проворачивал тоже с людьми, но в обратном порядке). По этим самым соображениям выходило, что быть таким как куры человеком в обществе порядочных людей решительно нельзя. Следовательно, гнать этих курей надо в шею! Вот я и гнал, да по всему двору. Для этой глупой и ребяческой затеи я брал обычно палку, железную, а внутри полую, кое-где погнутую и с облупившейся зеленой краской на ней. Этой палкой Акулина орудовала, когда на веранде у двери садилась и насыпала курам есть. Пока кормились, я их не трогал, но стоило только закончить им с пиром, а Акулине палку в сторону отставить, как тут же я ту палку умыкал и, выбрав среди куриц морду понаглее, начинал разбойничать.
Я гнал за избранной курицей по кругу, как Том гнался за Джерри или Волк за Зайцем, и все никак не мог догнать. Мне жизненно необходимым было в такие мгновения даже не убить, но попросту приголубить курицу по спине палкой, что я, к счастью, так и не удосужился сделать ни разу: едва ли, глупую это мое самоуправство к чему-то бы приучило, а порча имуществу (очень даже движимому) была бы нанесена, вполне возможно, и непоправимая, так как лихого задору и нерастраченной энергии во мне тогда было с избытком.
Я несся за своей избранницей локомотивом, белобрысым и взъерошенным, как все те же цыплята, о которых речь пойдет в дальнейшем. Поднимал и опускал палку, промахиваясь и попадая по земле или траве, а Акулина время от времени покрикивала на меня, чтобы я прекратил шалить, делая, однако, между этими своими выкриками зачем-то паузы, подчас которых наблюдала творящееся в ее дворе безобразие. Это она не иначе как за недостатком сил так себя вела, - не могла постоянно кричать в виду возраста, что вывел я уже значительно позже, но никак не в те дурные свои годы, когда я куда больше делал, чем думал. Затем приходила бабушка или мать и палку ту у меня отбирала, либо я сам ее на место ставил, набегавшись и вконец утомившись. Мне за те мои проделки ничего хуже выговора никогда не было, поэтому я их проворачивал частенько, пока не наскучивала забава.
Но вернемся к наседке и ее потомству. Один цыпленочек так и остался сидеть в яйце, не проклюнувшись, а мать моя это приметила и позвала меня маленького зачем-то на то посмотреть. На скорлупе уже наметились трещины и было ясно, что то, что там внутри, - живое и вскоре ему суждено будет выбраться на свет. Мать мне сказала, что квочка уже ушла и, стало быть, нужно будущего этого цыпленка нам самим дохаживать. Она достала затем картонную коробку, с достаточно высокими бортиками, чтобы цыпленок, проклюнувшись, оттуда не выбрался своими силами, положила внутрь коробки яйцо и выставила ее на солнце, которое, пускай время и близилось уже к осени, было не слишком высоко и по-прежнему еще грело. Какое-то время яйцо оставалось неподвижным и маленький я, насмотревшись на него вдоволь, по обыкновенной своей неусидчивости вскоре потерял к нему интерес, увлекшись другими делами. Мать же моя, занятая по хозяйству ежедневной сельской рутиной, время от времени приходила на яйцо посмотреть, за ним, так сказать, приглядывала. Когда цыпленок наконец проклюнулся, мать позвала меня.
Родившееся было курочкой, что узнали мы уже после, немного погодя, а на тот момент это был просто еще один желтый комочек пуха, сродни тем, что вместе с квочкой уже вовсю по двору бегали, но увы, за сроком и в виду особенностей рождения к выводку этот цыпленок не принадлежал, и так получилось, что мне суждено было его дохаживать. Дело в том, что меня первого-то цыпленочек и приметил, выбравшись из скорлупы, меня принял не иначе как за матушку свою и за мной везде ходил. Я же, влюбившись в него по уши с первого взгляда, уже и сам не хотел его отпускать от себя и позже, когда время пришло домой уезжать, - момент, который я обычно весьма ждал - мне расставание далось с ним очень трудно.
Первое время цыпленок жил на веранде в коробке. Изредка я его выпускал погулять, естественно, под своим надзором. Позже, когда он уже достаточно окреп, а рос цыпленок этот очень быстро, он повадился вылезать из коробки, когда я от него отходил, выходя на улицу и ища меня там. Он выбирался из коробки и, отчаянно пища, спускался вниз по лестнице, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, а затем следовал за мной по двору. Вернее, пытался следовать, точно так же как и его более старшие товарищи, путаясь при этом в траве и вопрошая протяжным писком своим, - куда же ты?!.. Меня это с одной стороны забавляло, с другой было немного жаль его, конечно. Я возвращался потому в такие моменты и его укладывал обратно в коробку, на сей раз тщательно притворив за собой дверь. (На двор он выбирался, когда я дверь на веранду забывал за собой закрыть, а так как дверь та в дневное время обыкновенно была открыта почти всегда, я по привычке ошибался постоянно.) Выходить цыпленка нам удалось тогда, и он, оперившись и подрастя, стал белой красивой курочкой, которая, как мне представлялось, даже так не наглела, как все остальные дворовые курицы, была, так сказать, во дворе на особых правах, не вполне даже птичьих. Она, правда, помниться, кончила потом плохо - ее собаки подрали (в деревне частая смерть вообще для мелкой живности), но лет этак пять отжила хорошо и беззаботно, была в своем роде аристократкой по происхождению, шутя, конечно.
И, не отходя от кассы далеко, хочу я вам другую историю поведать, также о спасенном нами существе, - на сей раз о котенке. С Рыжиком было, конечно, не так плохо, как с молоденькой той курочкой, которых, слабеньких цыплят, случается, очень часто собственная мать же и заклевывает, чтобы количество голодных ртов подсократить и так спасти которых посильнее. С котиком ситуация была получше, в том смысле, что близкая смерть ему никак не грозила, но кое в чем даже хуже, в том смысле, что был он совсем каким-то даже хилым и больным. Потом каналья эта так отъелась, что чуть ли не до самой Акулининой кончины дожила (и тоже от собак издохла), но на момент рассказа это был просто еще один слабенький котенок, уже двухмесячный, то есть самый опасный срок переживший и отстоявший, таким образом, у природы свое право на существование.