Я отчетливо помню дорогу от огорода к воротам, ведущим во двор, через которые приходилось мне проходить, таща в руке ведро, загруженное доверху картошкой или другими овощами, созревающими в тот же летне-осенний период. По узенькой, тоненькой такой тропе, в окружении высокой травы и кустов я взбирался вверх по пологому, глазами почти невидимому, но в те трудные минуты чувственно весьма даже ощутимому склону к серым, металлическим воротам, которые еще и были далеко не всегда открыты и которые в таком случае приходилось обходить стороной. В не меньшей степени я помню также и нытье поясницы и даже полноценную крепатуру на следующий день после таких подвигов, как, к примеру, прополка огорода или, скажем, копание картошки.
Говорят, труд облагораживает, по мне, так утверждение это, - сущая нелепость. Тут надо уточнить все-таки, что, наверное, смотря какой труд, конечно, и смотря кого облагораживает. Тот, которым занимался я там, - труд, исконно мужицкий, - облагородить человека не мог по определению. Скорей уж служил он источником неисчерпаемого раздражения людей трудящихся на всех нетрудящихся людей, таким образом, неустанно сея семя раздора и смуты в сердца рабочего люда, а следственно, приводя лишь к вражде, но никак не возвышая дух человеческий над грядками и черноземом. Когда глаза твои неотрывно смотрят вниз, очень сомнительным мне представляется, что ум и дух твои воспрянут вдруг до необъятной небесной синевы, каким бы сродным не казался тебе этот твой труд. Так оно, верно, в большинстве случаев и происходит, а судя по моему опыту, - происходит так всегда. Только люди прежних поколений, старой закалки люди, набожные, истинно верующие могут в момент труда, когда рвутся жилы, а мышцы сокращаются из последних сил, задуматься вдруг о Боге, поблагодарить его за урожай и возможность его собирать, а не сетовать в раздражении, граничащем с яростью, на судьбу-злодейку.
Моим родителям - представителям поколения, предшествующего моему, годы юности которого пришлись на закат СССР - и в том я полностью уверен, никогда бы и в голову не пришло нечто подобное. Они трудились в поте лица, как каторжники, а не как благодарные рабы господние, собирающие манну небесную. Только в отличии от каторжников настоящих, тех, которых ссылали в Сибирь, закованных в кандалы да цепи, цепи моих взрослых были цепями родства, а не цепями железа, отлитыми на заказ правительства.
О добровольном же труде, впрочем, речь не идет ни в первом, ни во втором случае, однако во втором присутствует понимание где-то на задворках сознания. Почти вытесненное в бессознательное понимание того, что трудишься ты на себя и есть все это будешь ты, а не кто-нибудь еще, некий безликий, неизвестный мучитель. На терпении оно все, стало быть, и держится, и изредка прорывается, как опять-таки гнойный нарыв, порциями отборной ругани. Мне же - маленькому мальчику - приходилось сновать, что называется хвостиком, чуть ли не между ног у родителей в ожидании поручений, потому как уйти играть означало в некотором роде предательство своих ближних, а на практике означало заниматься недозволенным делом. Когда меня за такими занятиями замечали взрослые, мать моя или бабушка, они тут же с неудовольствием на меня косились, вздыхали и сетовали, что моя бы помощь им на огородах была бы даже очень кстати. Открыто же никогда меня не ругали за бездействие, по крайней мере лично я прецедентов такого не припомню. Молча же или вот так пассивно осуждали исправно, я-то того осуждения вынести и не мог, они прекрасно об этом знали.
История же с колодцем приключилась в те еще годы, когда я уже вроде как и вырос достаточно, чтобы считаться сознающим себя человеком, но недостаточно, чтобы родители мои решились меня так уж сильно третировать на момент труда. Тогда, впрочем, как и во все почти времена, от меня на огороде было куда больше мороки, чем пользы. История же эта как раз-таки и касается одного моего баловства, о котором я вам теперь и намерен поведать.
Это был один из тех погожих дней, когда солнце жарить начинает уже в полдень, а не как обычно в обед. Впрочем, был это уже не сам день, а его последствия, то самое прохладное послеполуденное время, которое хочется провести за чашкой чая, но никак не на огороде, будучи по локоть в грязи, - однако же работать приходилось. Мои родные трудились в поте лица во весь тот день, почти не покладая рук, и потому ближе к описанному времени, так сказать, прелюдии к времени вечернему, были донельзя уже уставшими, утомленными своим дневным трудом. В нем им сопутствовал успех, - работы на завтра оставалось не так и много, и потому все были, кроме того, что уставшими, еще и весьма радостными или, лучше сказать, довольными итогом дела. Эта радость их, впрочем, на изможденных, выгоревших лицах почти и не проглядывалась, зато проглядывалась в их делах и поступках, речах, которые ближе к вечеру стали заметно добрее и терпимее даже ко мне, маленькой их занозе в заднице. Я весь тот день, вторую, послеобеденную его половину, провел, не отходя от взрослых. При том тяжело работать, как они, мне совершенно не хотелось, а хотелось мне главным образом участвовать, подражать родителям, то есть делать вид, что я работаю и что я взрослый. Тем и был занят, и как следствие, гоним отовсюду.
Я же, обидевшись, не растерялся и, как обычно у меня водится, увлекся полнейшей ерундой. Я выдумал себе занятие - затею по сути своей бессмысленную и даже зловредную - прокопать подземный ход до самого центра земли, а пройдя его (центр значит), выбраться на той стороне земного шара, да притом еще выбраться не где-угодно, а чтоб непременно где-нибудь в Австралии. Почему-то я был тогда уверен, что прямо подо мной, по ту сторону земли, находится тот пустынный и жаркий континент, который так манил меня, населенный невиданными тварями, где все наоборот, не как в обыденном, привычном мне мире. Казалось мне так не иначе как из-за сходной погоды, властвовавшей в деревне в тот период, жаркой и сухой. Об опасностях же подобного путешествия я совершенно не задумывался в ту безмятежную пору и, стало быть, если бы такая авантюра была на самом деле осуществима для меня тогда, я в обязательном порядке влип бы в серьезные неприятности еще по пути в Австралию. Но, к счастью для меня, это все была, конечно же, одна большая детская выдумка, не представляющая маленькому мне ровным счетом никакой угрозы, кроме как возможной расправы со стороны взрослых. Да и тех я на правах единственного тогда еще ребенка, всеобщего любимчика, не сильно-то и опасался.