— Я пойду с Козаком и Лютаком в комендатуру, — решил Шатан. — Остальные пусть разыщут староство и Управление по делам репатриации. Встретимся на рынке. Комендатура близко, сходим пешком.
Козак шагал быстро, задавал темп, несмотря на свое увечье. Возле небольшого трактира Шатан все-таки остановился.
— Зайдем — перекусим. Комендант и товар не сбегут. А тут, у Вебера, отличное заливное, помните?
— Нет. Некогда, позже. Черт его знает, что может произойти после бунта, — возразил Козак.
Но коменданта не было, он только что уехал на завод, и мы вернулись в трактир.
— Griiss Gott, meine Herren [8], — приветствовал нас хозяин. Машинально я прикинул, не знаю ли этого голоса и лица. Лицо было чужое, приятно улыбающееся, старческое.
— Я вас помню, господа, очень приятно. Чем могу служить?
Мы заказали заливное и чай, нельзя было сорить деньгами.
— Вас не выселили? — спросил я. — Ваши земляки взбунтовались на заводе. Придется вам собирать манатки, сударь.
— У нас, как известно, должен быть советский гарнизон, и мы подчиняемся военной комендатуре. Впрочем, я успею здесь умереть, у меня рак. Вы сказали, что мои земляки подняли бунт, не так ли? Анни, пойди сюда.
Вошла седая женщина в сером, до пят, платье, с белым воротничком, в чепце сестры милосердия.
— Моя дочь, Анни. Эти господа из твоего города.
— Там был мой муж.
— Был? Умер?
— Нет. Его убили.
— Партизаны?
— Нет. Гестапо. Он рассказывал и писал, что это очень красивый город, а я никогда там не бывала. Муж очень любил его. Он действительно такой красивый?
— Красивый, — подтвердил я.
— Скажи ему, что прошлый раз он словом не обмолвился о дочери и зяте, — подозрительно процедил Шатан.
— Я тогда была в лагере, и он ничего не знал обо мне. Меня арестовали следом за мужем.
— Мне тоже довелось сидеть. — Я показал вытатуированный на руке номер. — Значит, ваш муж погиб в Польше. Согласитесь, что это необычная история, что-то не приходилось слышать о немцах, которых у нас убивало гестапо.
— Да, я знаю, действительно. Тем более горжусь. У меня хранятся все его письма, я сберегла их, ни одно при обыске не нашли. Я горжусь Иоганном. Вы, конечно, ненавидите немцев, но что могу сказать я, немка? Это совсем другое дело, когда страдаешь от своих.
Она подняла руку, чтобы поправить чепчик, и тут я заметил, что лицо у нее еще молодое, красивое.
— Холодновато заливное, — ворчал Шатан. — Что заболтались?
— За что же убили вашего мужа, если не секрет?
— Точно не знаю. Антигосударственная деятельность, пораженчество, но это ни о чем не говорит. Он был экономистом. Иоганн Вебер. У него было много высокопоставленных знакомых, но они его не защитили, трусы.
— Эрзац — ром недурен, — похвалил Шатан.
— Это настоящий ром, только для вас, господа, — сказал хозяин. — Бедное дитя, не стоило ворошить прошлое.
— Почему? У меня нет ничего дороже воспоминаний. Мой муж, вероятно, насмотрелся у вас всяких ужасов, хотя никогда о них не рассказывал, боялся самого себя, боялся, я чувствовала по голосу, что он живет, как в аду. Присылал мне великолепные посылки и чудесные подарки, но не позволял никому показывать. Все мы жили в постоянном страхе.
Я отодвинул стакан, меня мутило от холодной свинины и рома. Подумаешь, событие, одна бабенка получила более полное представление о гитлеризме, невелика радость. Правда, она побывала Там, но еще вопрос, что Там делала, кем Там была.
Анни вынула из кармана небольшой бумажник и показала потрескавшуюся фотографию.
— Это и есть мой муж, Иоганн. Передайте вашим друзьям, может, все‑таки его опознают.
На заурядном снимке, сделанном уличным фотографом, был запечатлен мужчина приятной наружности, в летнем плаще. Резкие тени смазывали лицо, но, казалось, на нем играла миролюбивая улыбка. Мое внимание привлекли дома. Я без труда узнал улицу.