На седьмой ему влезть не удалось, а потому я спустился на шестой. Тад сидел на земле под нами и щипал перистый мох.
— Я думал, тебе будет интересно! — крикнул я вниз. — Ты что, уже знакомился с фрухами?
— Heт! — будто это, и правда, было противозаконным. — А твои родители знают, что ты и… и оно?
— Что я и он, — поправил я твердо. — Да, знают. — Я умолчал о различии их мнений. Мы с Йиналу спустились. — Тад, оставайся, а? Ты же смелее Луиса. — Я подвел Йиналу к нему. — Видишь, все в норме.
Тад заставил себя посмотреть на фруха и вроде расслабился.
— Он что, взрослый? Раз ты говоришь «он»?
— Нет. Хватит цепляться. Разве он похож на девочку?
Тад ехидно фыркнул. Он пялился на Йиналу. Даже слишком. Но ведь я и сам вначале пялился.
— Говорит по-нашему?
— Нет. Мы научили друг друга немножко считать. И кое-каким словам.
— И ты приходишь сюда только для того, чтобы лазить с ним по деревьям?
— Нет, мы много чего делаем. Все, что нам захочется.
Тад задал еще немало дурацких вопросов, но тут начал накрапывать дождик. Он воспользовался этим, чтобы сбежать домой, и я тоже скоро ушел. Сказал Йиналу, что прошу у него прощения, только он этих слов пока не выучил.
Когда я пришел домой, дождик еще не кончился. Я как раз снял ботинки и поставил их на половичок, как вдруг мамин голос сказал:
— Кеван-Леонард Марек!
Я знал, чего ждать, и уже почти открыл дверь. Мама появилась непонятно откуда.
— Нам недавно позвонила миссис Коста, — грозно сказала она. — Ну-ка, куда ты отвел ее сына Луиса?
Я не рискнул ответить. Поглядел ей за спину и увидел на пороге гостиной папу. Он стоял там и разочарованно хмурился. Помочь он не мог.
Я пропал.
Три месяца. Мама на полгода заперла меня дома. Ну хорошо еще, что это не были папины земные полгода!
В школе все узнали. Я слышал, что родители Тада наказали его очень строго. Он даже не захотел больше сидеть рядом со мной. А через месяц они переехали.
Луис по-всякому меня допекал, но всем было наплевать. Ну, если совсем честно, паре-тройке ребят это не нравилось — тем, кто считал, что я ничего страшного не сделал. Вот бы с собой их позвать!
И учителя, и директор никакого внимания на то, что Луис ко мне пристает, не обращали. Мама сказала, что я должен терпеть последствия своих поступков. Папа промолчал.
День Учреждения Колонии прошел ужасно, а мой день рождения и того хуже, особенно потому, что папа вел себя так, будто это был настоящий день рождения, и старался меня подбодрить. А я хотел, чтобы он не мешал мне чувствовать себя из рук вон плохо.
Я все думал про Йиналу: как он меня ждал, как, наверное, огорчался и чувствовал себя обманутым, как решил, что я больше ему не друг. И что же я сумею объяснить ему, когда снова увижу… если когда-ни-будь увижу…
Однажды вечером я подслушал, как мама с папой в кабинете участвовали в заседании Комитета. Говорили больше о компьютере, чем о языке фрухов, про субалгоритмы и контекстный анализ. Когда они закончили, мама ушла в соседнюю комнату, а папа остался.
Я вошел на цыпочках.
— Пап? Я вот подумал… а ты не мог бы научить меня их языку?
Он наморщил лоб.
— Киттмантель очень сложен. За двадцать два года мы так и не сумели полностью в нем разобраться.
— Но вы же все равно им пользуетесь. Вы же постоянно разговариваете с их учеными.
— Да, — признал папа, — но частенько путаемся. — Он поглядел на меня вроде с улыбкой и обнял за плечи. — Я могу переделать одну из наших программ в учебную. Дашь мне неделю?
— Конечно, папа!
— Но я не хочу, чтобы пострадали твои школьные занятия. — Я кивнул. — Ну, и маму надо поставить в известность.
— Пап, только не это! — завопил я.
— Кеван, разве ты когда-нибудь что-то делал без ее разрешения? К тому же она тоже работает над киттмантелем. И сможет помочь тебе.
Вернулась мама, и, как ни махал я руками у отца за спиной, он рассказал ей все.
— Мне кажется, это может принести пользу, — сказала она. — При правильном подходе он научится чему-нибудь толковому.
Именно то, чего я хотел.
Дело продвигалось медленно, несмотря на помощь папы. Язык оказался ужасно трудным. Я вроде бы научился связывать слова между собой, но… это трудно объяснить… но они не ощущались, как осмысленные предложения. Я мог говорить, будто фрух, но не думать, как он.
Важно, чтобы Йиналу не услышал чего-то другого, вместо того, что я хочу произнести. Я желал понимания и не мог его добиться.
Я до того отчаялся, что один раз, когда мама меня проверяла, выложил ей все.
— Так в чем отличие этого языка от земных? — спросила она серьезно.
— Ну, возьми слова «прошу прощения», — это были первые слова, которые я отыскал в учебной программе. — В них нет… ну… сожаления.
«Именно этого я и ждала», — сказало ее лицо.
— Причина в том, Кеван, что фрухи мыслят не так, как мы. И эмоции у них другие.
— Потому что они инопланетяне?
— Потому что они фрухи. Я не знаю, что такое инопланетяне, но догадываюсь, каковы фрухи. То, что трогает нас, они не воспринимают.
— То есть они не понимают, что люди просят прощения, когда чувствуют себя виноватыми?
Она вздохнула.
— Фрухи могут знать, что виноваты, могут даже сожалеть, но не будут чувствовать себя виноватыми, как чувствуем мы с тобой. Их мозг работает по-другому, эмоции тоже.
— Это все их нервные контакты?
Ее лицо посуровело.
— Да, Кеван, именно так. У тебя есть еще вопросы?
— Пока больше нет. — Конечно, вопросов у меня было полно, да только не таких, чтобы обсуждать их с мамой. Она погладила меня по голове и ушла, оставив одного. Ничего другого я и не хотел.
То, о чем я слышал уже много лет, теперь стало понятным. Фрухи совсем как компьютеры, говорили люди. Бесстрастные, расчетливые, похожие на машины. Будто компьютеры опасны! Но, возможно, они стали бы опасными, если б не мы ими управляли…
Нервные контакты фрухов, конечно, напоминают разъемы компов. Я уже достаточно в этом разбирался, чтобы понимать: один большой процессор менее эффективен, чем множество маленьких, включенных параллельно. Фрухи могли обмениваться идеями и строить планы, а мы оставались бы в неведении, пока не будет слишком поздно что-либо изменить.
Вот как рассуждали многие и многие люди. Они воображали, что фрухи все соединены в круги и строят заговоры, как расправиться с нами через много лет… или очень скоро. Никто этих «кругов» не видел, но фрухов вообще мало кто видел, так какие возражения? Лучше бояться, потому что страх подразумевает осмотрительность.
Я мог понять, почему люди так думают, но… я ведь знал Йиналу. Он не был похож на компьютер.
Может, они ведут себя иначе, когда сами по себе, а не в контакте. Может, дети у фрухов не такие, как взрослые? Может, Йиналу ненормальный?
А может, я вообще ничего не понимаю. Мне же всего двадцать.
Весна началась через два месяца после того, как мой домашний арест подошел к концу, и только тогда я серьезно подумал о том, чтобы пойти в лес.
Да только зачем? Я ведь не мог вернуться назад во времени.
Как-то раз папа заглянул ко мне, когда я занимался.
— Как твои занятия языком?
— Я к ним остыл. Дело идет медленно, да и смысла не вижу.
— Это значит, что у тебя больше нет желания встретиться со своим другом?
— Это значит, что я не могу. Мне бы хотелось повидать Йиналу, но жизни не хватит на все наказания, которые обрушатся на меня за это.
Я повернулся спиной, стараясь сделать вид, что сосредоточился на занятиях.
— Ну а если бы обошлось без наказаний?
— Угу, — ответил я. Мне только еще не хватало играть в если бы да кабы!