Наступила тишина. Буа-д’Орм обвел всех внимательным взором.
— Я вопрошаю. Куда пойдут святые, наши заступники?..
Аристиль больше не мог выдержать:
— Что случилось, отец Буа-д’Орм? Разве мы не выполнили своего долга перед нашими святыми заступниками? Святые недовольны нами? Говори же, отец Буа-д’Орм! Мы сделаем все, что ты велишь...
Буа-д’Орм не ответил. Он взял поданный ему кофе, вылил несколько жертвенных капель на землю и поднес старую фарфоровую чашку к глазам. Фарфор был тонкий, прозрачно-розоватый, настоящий севрский фарфор восемнадцатого века. По серой полоске бежала вокруг чашки гирлянда фиалок, окаймленных черной тенью. С умилением взглянул он на женскую головку с высокой прической — темно-фиолетовый силуэт в изящном медальоне на выпуклой стенке чашки.
— Нет... — сказал он. — Мы не можем умереть...
Он отпил глоток, улыбнулся. Улыбка, как луч солнца, озарила его суровое лицо, придав ему непривычную мягкость.
— Не забудьте... Я говорил с вами... Не забудьте!
Он встал, отстранил протянувшиеся к нему для помощи руки, оперся о палку. Сделав несколько шагов, обернулся:
— Сен-Фор, сын мой... Я жду тебя завтра вечером у себя дома. Доброй ночи, люди!
Гости генерала молча смотрели ему вслед.
Как только он скрылся на повороте дороги за кустами «плаща святого Иосифа»[48], все загалдели разом.
— Никогда еще отец Буа-д’Орм с нами так не говорил. Случилось что-то серьезное, — заявил Инносан Дьебальфей.
— Да, друзья, что-то случилось, — пробормотал Жозельен Жоффе.
Во двор вбежал Жуазилюс с большой камышовой корзиной на голове.
— Вот и я, геал Мирасен! Принес корм для свиней!..
— Хорошо, можешь идти, — рассеянно ответил «геал» Мирасен.
Жуазилюс не тронулся с места.
— Ну, что тебе здесь нужно? Слушать разговоры взрослых? — накинулся на него генерал.
— Нет, геал Мирасен, я не слушаю, о чем вы говорите... — ответил Жуазилюс, по-прежнему не двигаясь с места.
Оживленное обсуждение визита Буа-д’Орма и его слов продолжалось, но скоро Аристиль заметил, что Жуазилюс не подчинился приказу крестного.
— Вот дерзкий мальчишка! — возмутился он. — Нынешние дети — все, как один, нахалы! Посмотрите только на него! Хорош, а? Ты не слыхал, что тебе велено уйти? Чего тебе нужно?
— Это священник, честное слово, дядюшка Дессен!
— Что? — спросил «геал» Мирасен.
— Да... В Фон-Паризьен приехал священник и с ним лейтенант. Они сняли дом...
— Как! Поселились вместе? — спросил Мирасен, совсем сбитый с толку.
— Да, геал Мирасен.
— Что ты! — хором воскликнули собравшиеся.
Жуазилюс улыбнулся, торопливо поставил корзину на землю, присел на корточки и затараторил:
— Они приехали сегодня под вечер... Сняли большой дом мэтра Вертюса Дорсиля... У них красный автомобиль... На двух грузовиках привезли вещи и мебель... С ними — толстая мадам...
Это было уж слишком! Чтобы в город сразу явились и поп и лейтенант! Да еще поселились в одном доме!.. Любопытство разгоралось, как пламя в сухих камышах. Все говорили разом. Немного погодя посетители стали прощаться: каждый спешил поскорее разнести по деревне потрясающую новость.
Данже Доссу остановился в нескольких шагах от городка, у самой дороги, под сенью дерева.
Кто не знает гигантского бавольника с выступающими из земли корнями, того самого, чья тень в вечерний час похожа на силуэт морской птицы? Горе тому, кто не обойдет его стороной; нельзя наступать даже на тень этого дерева, потому что на нем обитают самые зловредные «красноглазые духи»!
Данже расположился со всеми удобствами. Он сел между огромными корнями, похожими на его узловатые руки и точно такого же грязно-черного цвета, как его лицо. Положил на землю палку, снял сандалии, вынул из котомки трубку и принялся старательно ее прочищать. На ветвях дерева висели обычные жертвоприношения: сосуды из выдолбленных тыкв с напитками, еда, всякие пестрые предметы, а поближе к верхушке, кишевшей мириадами насекомых и ящериц, — чучела птиц. На самой верхней ветке виднелся распятый орел-стервятник. Внизу в стволе зияло черное дупло — разинутый рот прожорливых и завистливых богов.
Плоское лицо гангана жило напряженной жизнью. Казалось, эта физиономия с подвижными, по-бычьи крупными чертами, всегда смеялась тихим отрывистым смехом; у губ лежала едва приметная надменная складка.
Послышались легкие торопливые шаги. Приближалась молодая женщина, стройная, гибкая, в самом расцвете вызывающей красоты. Чтобы облегчить себе шаг, она подобрала и подоткнула за пояс грубошерстную юбку — виднелось полное бедро, мускулистое, чуть влажное от пота. Женщина остановилась, застыла в нерешительности. Под тонким, потертым спереди корсажем вздрагивали круглые, ничем не стесненные тяжелые груди. Трепетал от прерывистого дыхания выпуклый живот, обтянутый черным платком, повязанным вокруг талии. Быстрым взглядом женщина обвела окрестность. На красноватом лице была написана робость и тревога, ноздри раздувались — живая чувственная маска Венеры с берегов южного Нигера — «Земля, вскормившая Человечество»...
Казалось, она не смеет подойти слишком близко к дереву — обиталищу богов. Страх и тяжелое дыхание придали всем изгибам ее тела скульптурную рельефность.
— Мирасия!
Из-за корня показалось лицо Данже Доссу.
— Мирасия!
Она отозвалась невнятным возгласом, но не тронулась с места. Голос Данже Доссу загремел — низкий, грозный, повелительный и свирепый, как эхо потока в Трехречье.
— Черт возьми, ты что, не слышишь? Я зову тебя, Мирасия!..
Повинуясь голосу, женщина быстро двинулась к дереву, потом замедлила шаг, заколебалась и встала как вкопанная у самой тени бавольника.
— Иди сюда, тебе говорят!
Наконец она решилась и подошла. Данже Доссу смотрел на нее пристальным взглядом.
— Мадемуазель Александрина водила тебя к тем людям?
Мирасия утвердительно кивнула головой.
— Они тебя наняли?
Опять кивок.
— Ты помнишь, что тебе нужно делать?
— Да, брат Данже, — пробормотала женщина.
Точно загипнотизированная взглядом колдуна, она сунула руку за корсаж, вытащила какую-то белую тряпицу и протянула ее гангану. Он схватил этот кусок ткани обеими руками, поднес к глазам, развернул.
— Сорочка священника? Уже успела раздобыть?
Она снова кивнула. Лицо Данже Доссу просияло.
Он выпрямился, не вставая с колен, откинулся назад, прислонился спиной к корню и, судорожно сжимая в руке сорочку, стал издавать гортанные звуки. Потом запрокинул лицо вверх, к листве бавольника, и засмеялся загадочным смехом. Он сбросил куртку и сорвал с себя темно-красную засаленную рубашку, грязнее всей остальной одежды. Отшвырнул ее далеко в сторону и обтер влажный торс сорочкой, которую дала ему Мирасия. Мирасия, присев на корточки, с ужасом смотрела на него.
Данже Доссу трижды хлопнул себя по груди:
— Я Данже Доссу! Пусть попробуют помериться со мной силами!
И остановил на Мирасии тяжелый взгляд.
— Иди сюда! — приказал он.
Она поползла было к нему на коленях, но остановилась на полпути.
— Сюда, черт возьми!
Повинуясь мановению его руки, она легла на землю. Он склонился над ней, задышал в лицо. Потом, с протяжным стоном, с каким-то отрывистым ржаньем, рухнул на нее.
На корнях обиталища красноглазых духов он посвящал тело Мирасии кровожадным богам. Обрядом сладострастия он заранее праздновал свою победу над чужаком-священником, который явился сюда, чтобы отнять у него власть. Ужу не бывать кайманом! Он ощущал победу всем своим телом. Он останется Данже Доссу, ганганом, «донпедро», доверенным лицом грязных сил. Он тайно поможет священнику сломить всех водуистских жрецов в этом крае, всех до последнего. Даже сам Буа-д’Орм — и тот будет низвергнут! А тогда он, Данже Доссу, победит священника — и станет единственным и непререкаемым духовным вождем. Он установит свою власть над озерным краем. Богатый и могущественный владыка, он будет командовать всеми и распространит свое влияние на высшие политические сферы, вплоть до столицы! Ведь он владеет отныне нательной рубашкой отца Диожена Осмена!