Но главный жрец остановил его:
— Ты не имеешь слова, Шаван, ты тоже помолчи, Адельфин. Я знаю все, что вы мне скажете... Выслушайте же меня внимательно, друзья. Виновата ли коряга в том, в чем муж упрекает Шантерель?.. Кто это может сказать? Да, кто?.. Ни я, ни ты, ни ее отец и, конечно, меньше всех — Шаван! Не стоит терять время, переливая из пустого в порожнее.
— Правильно, отец Буа-д’Орм! — подтвердили собравшиеся.
— А теперь я спрашиваю тебя, Шаван: думаешь ли ты, что из Шантерель выйдет хорошая жена, работящая, чистоплотная, уважаемая и достойная уважения?
— Видишь ли, отец Буа-д’Орм... — начал было Шаван.
— Никаких «видишь ли»!.. Да или нет!
— Да, отец Буа-д’Орм, — ответил Шаван, — но...
— Помолчи, мальчик, дай мне договорить!.. Ты ответил «да». Запомним первый довод. Можешь ли ты сам, могут ли другие упрекнуть Шантерель в чем-нибудь таком, что подтвердило бы твои обвинения?.. Мы все крестьяне, наше сердце чисто, как прозрачная вода родников, нам неведомы каверзы горожан, и Адельфин Пьер-Шарль останется честным тружеником, даже если его дочь и проказничала в кустарнике!.. Если кто-нибудь из вас знает что-нибудь плохое о Шантерель, пусть скажет. Пусть говорит смело, его никто не тронет, обещаю!..
Все молчали, опустив голову. С минуту стояла полная тишина.
— Вот видишь, Шаван, — снова заговорил старец. — Я не знаю, почему люди молчат, — то ли боятся, то ли им нечего сказать, но на языке у них будто висит пудовая тяжесть. И они уже больше не смеются... Итак, я утверждаю, что никто не слышал ничего дурного о Шантерель и не видел ее в том положении, в котором ей не следовало бы находиться. Поэтому всякий честный человек имеет право осадить того, кто стал бы клеветать на нее... Ты слышишь, Шаван? Вот второй довод! Я не спрашиваю тебя, Шаван, сколько раз ты сам проказничал с девушками, — ты все равно этого не скажешь! Но вот я спрошу всех собравшихся: был ли покойный и оплакиваемый нами Константен Жан-Жиль безупречным, честным тружеником, человеком слова и дела?
— Он был хорошим человеком!.. — хором ответили присутствующие.
— Хорошо. Теперь я спрошу вас: сколько женщин у него было? Я спрашиваю! Ответьте!..
Снова раздался смех. Поднялась буря криков. Люди от хохота хватались за бока.
— Восемь!
— Семнадцать!
— Нет, двадцать три!
— Тише!.. Все слышали? Итак, если Константен, отец Шавана, и любил женщин, это не мешало ему быть честным, хорошим парнем!..
— Да, да!..
— Вот третий довод, Шаван. Во-первых, ты сказал, что Шантерель будет тебе хорошей женой. Во-вторых — и все признали это — никто не имеет права говорить, будто не коряга сделала то, что хотел бы сделать сам муж. Все бывает!.. Кроме того, в память о твоих похождениях и о похождениях твоего уважаемого отца помоги Шантерель доказать, что виною всему был несчастный случай. И если кто-нибудь не согласен с этим, пусть обратится ко мне!.. А теперь, Шаван, сынок мой, довольно разговоров! Послушайся моего совета и сходи за Шантерель. Вытри ей глаза, возьми за руку и отведи к себе, к вам домой... Сегодня вечером я устраиваю танцы в честь новобрачных! А сейчас пусть принесут сюда три стакана доброго вина — один для моего друга Адельфина, другой для моего сына Шавана и третий для отца Буа-д’Орма, которому очень хочется пить!..
Раздался гром аплодисментов. Приговор вынесен! Бурный восторг овладел собравшимися. Люди поздравляли и образумившегося мужа, и сияющего от радости тестя, которые крепко, обнялись. Буа-д’Орм еще раз встал со своего места.
— Тише! Я требую тишины!.. Скажите, жители четвертого сельского округа, кто вы — люди или звери? Говорят, будто наследники покойного Тонтона Пьера поклялись поколотить друг друга и, — что хуже всего, — решили обратиться в суд! И все это из-за дележа наследства!.. Как будто у вас и без того мало забот! Да разве для деревенских негров, вроде нас, существует правосудие? Неужели вам хочется продать половину своей земли, чтобы оплатить судебные издержки? Неужели вам хочется отдать свои участки мэтру Адаму Мишелю, мэтру Жану-Батисту или Сен-Крепену?.. Горожане поклялись уничтожить наши хунфоры. Более того, ходят слухи, что они собираются передать нашу землю белым «мериканам»! Но ведь стоит начаться судебному процессу, как непременно явится горожанин и потребует ту самую землю, которую оспаривают друг у друга братья-враги. И кому всегда достаются спорные земли? Горожанину!.. Дети Ремамбрансы не должны пускать сюда ни одного землемера с его инструментами!.. Пусть придут ко мне завтра наследники Тонтона Пьера. Мы сами, по-семейному, уладим наши дела, а затем сходим к нотариусу Мюрату, но лишь для того, чтобы составить бумагу...
Буа-д’Орм снова сел. Наступила полная тишина. Люди думали о тяготах жизни, о жалких участках, над которыми они гнули спину, о своей братоубийственной борьбе, о вечных спорах из-за воды или из-за межевых столбов, об угрозе, нависшей над богами, которые взирали на них с высоты деревьев-жертвенников, о надвигающихся бедствиях, как черные тучи омрачавших синее небо. Вдруг толпа пришла в движение. Во двор вошел юноша, одетый в новенькие, с иголочки, рубашку и штаны, и крупными шагами направился к перистилю.
— Буа-д’Орм, мне надо поговорить с тобой, — заявил он.
Это был Гонаибо, мальчик с ручной змеей, отшельник с берега озера. Буа-д’Орм встал, приветствуя его.
— Добро пожаловать! Я ждал тебя, — ответил старец.
Главный жрец провел пришельца к центральной хижине сквозь изумленную толпу. Крестьяне повскакали со своих мест.
Воскресный прием отца Буа-д’Орма был окончен. Задумчиво расходились люди, возвращаясь к своим маленьким радостям, к своим повседневным заботам. Святые лоасы! Что случилось с родным краем? Каждый день новая неожиданность! Происходит что-то странное, непонятное. Все меняется, нет больше ничего устойчивого. А в последнее время по деревням разъезжает протестантский пастор, возвещая скорый конец света; он предсказывает, что звезды упадут с неба и горы опустятся в море!..
Покойный Тонтон Пьер был служителем Ти-Данги, бога-ребенка, начальника полиции на Олимпе. Долгие годы, со страстной субботы до пятницы на пасхальной неделе, Тонтон Пьер, в которого вселялся Ти-Данги, резвился среди лоасов-воинов и лоасов-охотников, пировавших во дворе святилища. Он бегал по святым местам, гоня перед собой обруч, играл в шары, в прятки и симони[68]. Старик Тонтон Пьер съел свою меру соли, ему пора было умирать, но почему это случилось именно теперь? Приближалась пасха, единственный большой праздник, который ежегодно справляли в Ремамбрансе. Кто станет наводить порядок среди непоседливых и ревнивых богов, когда уже нет больше Тонтона Пьера, так хорошо умевшего их урезонить?.. Ходили слухи, что мертвец повернулся в своей ванне из листьев, что он приоткрыл глаза и даже икнул к ужасу банщицы Атенизы и всех окружающих. По счастью, Атениза знала, как поступают в таком случае: она подскочила к мертвецу и надавала ему шлепков и пощечин! Таким образом, дурное предзнаменование потеряло свою силу. Но что за странность! Почему покойник, которому воздали надлежащие почести, пожелал увлечь в могилу и других? Айе! Боже мой, боже! А ведь какой славный человек был при жизни Тонтон Пьер! Кто станет наводить теперь порядок в святилище — источнике здоровья, хлеба, света, надежды? Ведь для обездоленных крестьян святилище было больницей, амбулаторией, пунктом ветеринарной помощи, ирригационной службой, мюзик-холлом, а также единственным прибежищем в несчастье!
Стемнело. Главный жрец вошел в Дом Мертвых, сплошь завешанный внутри белыми простынями. За ним следовал непорочный хор хунси, затем шли другие посвященные, принадлежавшие к семейству покойного. На полу большого помещения был приготовлен прибор Тонтона Пьера, а рядом расставлены бутылки оршада и ритуальные блюда с маньокой, маисом, плодами иньяма, бататами, мясом, лепешками, леденцами. Сосуд Ти-Данги, перевязанный белой лентой, занимал почетное место посреди комнаты, а в огромном продолговатом «погребальном котле» блестела переливчатым блеском беловатая жидкость, в которую опущены были две ветки «кружевного дерева».
Началось символическое погребение Тонтона Пьера, совершаемое согласно древнему обычаю Ремамбрансы. Буа-д’Орму предстояло освободить от телесной оболочки «владыку» покойника — лоаса Ти-Данги.
68
Симони — игра, состоящая в том, чтобы заставить улитку выйти из раковины (прим. автора).