* * *
Ю. Никонычеву
Тая обиды про запас,
бывает, связи рвем с друзьями,
но жизнь всегда сближает нас
с людьми, которых стоим сами.
Мы лжи боимся, как чумы.
Но для других честны всегда ли?
И вспомним, что когда-то мы
чужих надежд не оправдали.
Во зле никто не обвинит,
но ожидания напрасны,
что случай вдруг соединит
с людьми, которые прекрасны.
Мы перед совестью своей
за все ль останемся спокойны?
А жизнь приблизит к нам друзей,
которых будем мы достойны.
* * *
Человек, останься сам собою,
не гаси в душе огонь святой,
чтоб однажды крошечной звездою
мог и ты возникнуть над землей.
Живы мы — и звезды не померкнут,
в чьи-то лица вечностью дыша,
и во мгле останутся бессмертны
наша память, разум и душа.
СЛОВО О ТРУДЕ
Дороги долгие, крутые,
с какими я теперь в родстве,
петляли долго по России —
и вот сошлись они в Москве.
На них месил я грязь и глину,
на стройках я бетон месил,
мешки с мукой, взвалив на спину,
я с барж на пристани носил.
В любой, мне выпавшей работе
я был азартен, и всегда —
я пел. Но на высокой ноте
срывался голос иногда.
А по ночам, презрев подушку,
еще смешон в своей среде,
уже изматывал я душу
над новым словом о труде.
Как блоки стен, скреплял я строки.
Дома росли, стихи росли…
Куда б ни шли мои дороги,
они меня в Москву вели!
Отбросив лоск и позолоту,
подобна свету маяка,
Москва в поэзию, в работу
вошла, как новая строка.
СОЛДАТСКАЯ ТЕТРАДЬ
На посту
Я слышу, как падает снег,
уснувшей земли покров.
С прожектора сыплется свет,
похожий на рой комаров.
Зверем из-под куста
ночь на меня глядит.
Кто это бродит там?
Ветер или бандит?
Вдруг — приглушенный стон.
В холод бросает он.
Двери истошный скрип.
Палец к курку прилип.
…Играет мороз на сучках,
воздух озоном пропах.
Россыпью красных монет
с прожектора сыплется свет.
Звуков всегда полна
таинственная тишина.
Февральское утро
Окно затянуло морозной слюдой,
холодно после вчерашней метели,
и подниматься с последней звездой
разве захочешь из теплой постели.
Вьюга вчера налетела с востока
и, от души нагулявшись на воле,
новую песнь принесла издалека,
ту, что застыла на окнах и в поле…
Утро. Таинственным скованы сном
пышных берез молодые верхушки.
Лишь, привлекая домашним теплом,
тянутся узенькой лентой избушки,
тускло малиновым светом горят,
в сером тумане темны и убоги…
Еле заметны, тоскливо торчат
вешки да вешки вдоль санной дороги…
Лунный пейзаж
Фонарь в лесу заиндевевшем
похож на яркую луну,
он золотит — на ветвь повешен —
берез густую седину.
Наш вездеход на сопку лезет,
он надрывается, визжит,
дорога в розовом разрезе
назад извилисто бежит.
Из фары свет какой-то странный
чудесно стелется во мгле,
пейзажи лунной панорамы
лежат пред нами на земле…
Солдатские дороги
Ветер, туман, дождь моросящий,
свет деревень дальний, манящий.
Степи, леса, сопки, отроги…
Это и есть наши дороги.
По сугробам
По сугробам, по сугробам,
по колено увязая,
по когда-то бывшим тропам
друг за другом мы шагаем.
В сапогах оледеневших…
Лица, руки, ноги стынут.
За плечом окаменевшим
с побелевшим карабином.
А идти еще немало.
С каждым шагом — выше, выше…
Только слышно, как устало
за спиной товарищ дышит.
Ветер стонет не смолкая,
но смотреть нам нужно в оба,
глухо падая, вставая, —
по сугробам, по сугробам.
Все смешалось в серой мути,
бьет по лицам снег рогатый,
тяжело, и кто-то шутит:
мы солдаты, мы солдаты…
* * *
Широкий луг, болотистая местность,
деревня, тропка, речка, а за ней,
там, где бурьян заполонил окрестность,
все вижу я стреноженных коней.
Зачем — не знал я — ноги им связали?
Не мог я долго этого понять.
Хотелось мне в задымленные дали
на тех конях по родине скакать.
Был полон я ребячьего азарта
узнать, что там, за гранью ближних сел…
С пути сбивали, спутывали карты,
чтоб далеко от дома не ушел.
Но я сбежал, я с привязи сорвался
и по земле без устали ходил,
гулял, работал, странствовал, метался,
но лучших мест нигде не находил.
И не нашел. Теперь уже едва ли
какой простор в дорогу позовет…
А было б лучше, если б удержали,
когда меня влекло за поворот?