Я пропустил его слова мимо ушей и продолжал любоваться струей воды, потом выключил ее, потом снова включил, потом еще раз выключил.
Паулина привстала со своего стула.
— Твои друзья пришли, Джи-Джи? Они на заднем дворе?
— Не-а. Я просто хочу, чтобы дядя Фрэн посмотрел — ему это интересно.
Послышался звук отодвигаемого стула. Через секунду Паулина оказалась рядом со мной. Она положила руку мне на плечо и оперлась о него подбородком. Вообще-то ей такие нежности были совсем несвойственны. Я решил, что это она перед Джи-Джи выделывается. Да и бог с ним — мне все равно было приятно чувствовать ее рядом. Я наклонил голову набок — наши виски соприкоснулись.
— Ты хорошо пахнешь.
— Правда?
— Ага. Гвоздикой и горелой листвой.
— Ух ты, здорово сказано, дядя Фрэн. Гвоздика и горелая листва. Мне нравится.
Я повернулся к Джи-Джи. К моему изумлению, он смотрел на меня с истинным восхищением.
— Черт подери, я еще не слышал, чтобы о ком-нибудь так говорили.
— Когда доживешь до моих лет, малыш, ты еще получше придумаешь.
Он усмехнулся, и тут кусок желтоватого блинчика с синей начинкой упал с его вилки. Паулина ущипнула меня за бок.
— Какой ты вредный. Он от чистого сердца сделал тебе комплимент.
— Ты права. Положи снова голову мне на плечо. Это так приятно.
Паулина послушалась. Я еще раз взглянул в окно, проверить, не упустил ли чего минуту назад.
— Куда подевались качели?
— Какие качели? — полусонным голосом пробормотала Паулина.
— Смотрите, смотрите, дядя.
Я уже говорил, что наш дом прежде принадлежал семье моего приятеля детства Сэмюэла Байера. В дальнем углу их двора стояли качели, потихоньку ржавевшие. Люди, у которых я купил этот дом, от них избавились. Но поскольку на наш задний двор сегодня утром вернулись шестидесятые годы, качели оказались на своем привычном месте — рыжие от ржавчины, печально неподвижные. Сколько ребятишек взмывали на них под самые небеса в те счастливые годы, когда мы были детьми. Минуту назад, когда я разглядывал двор, качели были на своем месте в дальнем углу двора. Теперь они исчезли.
— Джи-Джи, что происходит?
— Смотрите-смотрите.
— Мать моя!
— В чем дело, Фрэнни? — забеспокоилась Магда.
— Можно мне еще блинчиков, тетя Магда?
— Конечно, зайчик. Ты не заболел, Фрэнни?
— Нет-нет.
На заднем дворе исчезли уже не только качели. На моих глазах там менялось все, хотя и не так быстро, как при перемотке видеопленки. Но если ты, не отрываясь, несколько секунд смотрел в одну точку, то видел, что все вокруг нее так или иначе меняется. За тем местом, где раньше были качели, стоял деревянный забор. Несколько месяцев назад мы с Джонни Петанглсом потратили все воскресенье, раскрашивая его в кирпичный цвет. В шестидесятые, когда здесь жили Байеры, забор был белый. Он и был белым несколько минут назад, когда перед ним еще стояли старые качели. Теперь они исчезли, а забор сделался зеленым. Постепенно этот цвет сменился на ярко-синий, потом на белый, потом зеленый, но уже другого оттенка, и, наконец, на кирпичный. Когда я покупал дом, забор был белым. Я его покрасил в зеленый цвет того, второго, оттенка и только недавно покрыл его красным. Менялся не только цвет забора — менялись и вещи вокруг него. Первым, что бросилось мне в глаза, был оранжевый цветочный горшок, висевший на какой-то штуковине, похожей на черную вешалку, прикрепленную к вершине забора. Оранжевый горшок на белом заборе. Забор стал из белого зеленым, а горшок исчез. Появился прислоненный к забору и исчез серебристый велосипед «Би-эм-экс». Можете себе представить? Возник и растворился в воздухе коричневый баскетбольный мяч. Желтый трехколесный велосипед с толстыми шинами. Щелк-щелк-щелк — все это появлялось на несколько коротких мгновений, а потом исчезало.
Не в силах оторвать глаза от этого шоу с ускоренной перемоткой, я спросил Паулину, видит ли она тоже.
— Что именно?
— Как там все меняется. — Я ткнул пальцем в окно. — Видишь серебристый велосипед? Смотри: раз — и нет!
Паулина ткнула меня в бок.
— Какой такой велосипед? Что ты несешь?
Я бросил взгляд на Джи-Джи. Он мотнул головой и сказал одними губами:
— Она не видит.
Я разочарованно вздохнул и снова уставился в окно.
— Мать моя!
— Что это ты заладил, Фрэнни?
То и заладил — в течение, может, секунд пяти я видел моего дружка Сэма Байера лет этак пятнадцати, он стоял у забора в чем мать родила и писал. Кажется, я расхохотался и открыл рот, но времени подумать об этом у меня не было, потому что Сэм тут же исчез. На лужайке возник дешевенький надувной бассейн. В нем резвились двое малышей. Резвились-резвились, да и растворились в воздухе.