— К нам чужой мальчишка забрался, ваше преподобие! Я его поймала, зову Гвидо, а он не слышит. Кликните вы его, ваше преподобие!
— Какой мальчишка?
В дверь боязливо заглянул толстый, краснорожий аббат в черной сутане. Его жирный подбородок лежал полумесяцем на белом воротнике.
— Это приемыш рыбной торговки с рынка, — тараторила Барбара. — Убежал от хозяйки и пропадал две недели неведомо где. Еще сегодня тетка Теренция жаловалась мне. Отвести бы его сейчас на рынок…
Аббат вошел в каморку.
— Ты что тут делал? Зачем сюда пришел? Обворовать меня затеяли? Ограбить? — Лицо его покраснело, глаза налились кровью. Он стукнул тростью о пол и прохрипел: — Отвечай сейчас же, негодяй!
Я попятился, опрокинул кружку с водой и еле удержался на ногах. Он поднял трость.
— Ответишь ты или нет?
— Я не вор… — пробормотал я. — Я пришел… я пришел потому, что меня послал синьор Гоцци.
Аббат опустил палку. Брови у него стали круглыми от изумления.
— Кто? Синьор Гоцци? Зачем он тебя послал?
— Чтобы я отнес медовые лепешки этому мальчику. Синьор Гоцци сказал: «Пусть он хоть раз в жизни поест досыта за здоровье старого Карло Гоцци!»
Аббат изменился в лице. Он покраснел, растерянно замигал глазами, нижняя губа отвисла. Я видел, что он озадачен.
— Он сказал еще: «Аббат Молинари богат, как Крез, а морит своих слуг голодом. Какая скотина!» — одним духом выговорил я.
Аббат вздрогнул, словно его ударили, и посмотрел налитыми кровью глазами сначала на меня, потом на Паскуале и на Барбару.
— Ах, пресвятые угодники! Чего только не наговорят люди! — вздохнула Барбара и принялась подбирать с пола черствые корки.
А Паскуале чуть-чуть усмехнулся. Аббат приосанился и оперся на трость.
— Ты смеешься, мальчик? Смейся. Это действительно смешно, что синьор Гоцци ведет себя не так, как подобает графу и дворянину. Он верит сплетням и сует нос, куда его не просят! — Он обернулся ко мне. — Передай это своему господину, и чтоб я тебя больше не видел! Барбара, выпроводи вон этого оборвыша, приятеля графа Карло Гоцци!
Барбара схватила меня за плечи и потащила в кухню.
— Отвести бы тебя к хозяйке, скверный мальчишка! — бормотала она. — Жаль, господин аббат не велел. Да уж попадись ты мне еще раз в руки! — Она вытолкнула меня во двор и с треском захлопнула дверь.
Я вздохнул всей грудью и поплелся к воротам. И вдруг я вспомнил, что мой Пульчинелла остался в каморке Паскуале! Как я вернусь без него к дяде Джузеппе? Если Барбара или господин аббат найдут куклу, они, наверное, разломают или сожгут ее! Я повернул к дому и на цыпочках подошел к окну каморки. Сердце у меня забилось. Аббат бил Паскуале.
Я присел на землю, пролез в узкое пространство между стеной и дверью, прислоненной к стене, и притаился. Если бы Барбара вышла на двор, она меня не увидела бы.
— Ты будешь еще говорить, что я морю тебя голодом? Будешь? — спрашивал аббат.
После каждого вопроса слышался глухой удар. Паскуале стонал и плакал, и вдруг он закричал во весь голос:
— Буду! Всегда буду говорить! Всем буду говорить!
Аббат зарычал от злобы, и удары посыпались еще чаще.
Я заткнул уши, закрыл глаза и дрожа прижался к стене. Сердце у меня сжалось. Бедный Паскуале! Тетка Теренция колотила меня все-таки не так жестоко… И он еще морит Паскуале голодом!.. А у того все время болит нога. Хоть бы убежал он от аббата куда-нибудь!
Я отвел руки от ушей и прислушался. Ударов больше не было, слышался только тихий плач, будто в каморке скулил щенок. Я выглянул из-за двери. На дворе — ни души. Я подполз к окошку и тихо позвал:
— Паскуале…
Плач умолк.
— Паскуале! — сказал я погромче.
— Это ты, Пеппо! Как они меня мучают! Я не могу больше, я уйду, я убегу от них… Это ничего, что нога болит, я все-таки убегу отсюда!
Я снова пролез в окно и спрыгнул к нему. Он быстро вырыл Пульчинеллу из-под соломы.
— Идем скорее, Пеппо! Сейчас аббат обедает, а Барбара подает ему кушанья! Они нас не увидят!
Он попробовал встать на ноги и застонал от боли. На щеке у него была синяя вспухшая полоса от удара трости. Я взял его под мышки и подтянул к окну. Он снова застонал, когда пришлось согнуть больное колено, но все же выкарабкался на двор. Я схватил Пульчинеллу и вылез следом за ним.
Мы пошли к воротам, держась возле самой стены, чтобы нас не увидели из верхних окон. Паскуале хромал, вцепившись мне в руку, и стискивал зубы, чтобы не стонать. Пот катился у него по лбу.
Наконец мы выбрались за ворота и пошли — не к мостику через канал, — ведь там нас могли увидеть с подъезда, — а свернули по переулку в другую сторону. Каким длинным показался мне этот переулок! Каждый камень, каждая выбоина в мостовой были препятствиями в пути из-за больной ноги Паскуале. Я то и дело оглядывался, и каждый раз у меня замирало сердце — вдруг я услышу за нами тяжелые шаги и увижу бегущую по переулку Барбару. Но никто не вышел из ворот.