Я усаживаю Пульчинеллу к огню. Уж он-то всегда улыбается мне вздернутыми кверху уголками губ. И считаю перед ним по пальцам, сколько останется нам на житье, если мы купим дерево для рамок и кусок полосатой материи, которую здесь ткут крестьянки. Глаза у меня слипаются, и наконец я засыпаю, уронив голову на мешок у деревянных ножек Пульчинеллы.
Хозяйка постоялого двора немного понимала по-итальянски. Она показала нам, где живет резчик. Рано утром мы постучали в его дверь. Сколько чудесных вещей было в его хижине, примостившейся над самым обрывом! Ложки, солонки, тарелки, миски, шкатулки, сундучки — все это было покрыто тонкой, красивой резьбой — работой искусного ножа.
Резчик тупо смотрел на нас своими водянистыми глазами и не выпускал изо рта трубки с вырезанной на ней головкой оленя. Он не понимал, что нам нужно. Тогда я вынул из мешка Пульчинеллу и пустил его ходить, а Паскуале повел аббата. Деревянное лицо резчика оживилось и просияло улыбкой. Он шлепнул себя по полосатым чулкам и захохотал так громко, что горшки на полках зазвенели. Он приседал на корточки, тыкал пальцами в наших кукол и, хихикая, кивал головой. Его краснощекая жена заливалась смехом, стоя у притолоки, но когда я подвел к ней Пульчинеллу и он протянул ей ручку, она отскочила.
— Дерево, дерево для резьбы! — молил я, показывая резчику кусочек дерева, оставшийся у меня от Нинетты. Он вдруг ударил себя по лбу, выскочил в сени и принес корзину, полную брусков, чурбашек и досок, заготовленных для резьбы. Он позволил нам выбрать все, что нам было нужно, и, когда я положил ему на стол деньги, его широкая ладонь сгребла монету и сунула мне ее обратно в карман. Мы ушли нагруженные добычей, а он, стоя на крыльце, смотрел нам вслед и вдруг принимался хохотать, схватившись за бока.
Аббат и Пульчинелла торчали у меня под мышкой, а в мешке я нес чурбашки и бруски.
Нам было весело. Паскуале затянул песенку, а я подхватил. Высокий человек в долгополом кафтане пристально взглянул на наших кукол, проходя мимо. Не знаю почему, мне стало не по себе. Я замолчал и оглянулся.
Прохожий стоял на пригорке и не мигая смотрел нам вслед. Ветер развевал полы его черного платья. «Это священник», подумал я.
— Ну же, подтягивай, Пеппо! — сказал Паскуале, и мы снова запели.
Незваный гость
— Пеппо, взгляни, вот он лает, а вот машет хвостом. А вот как он схватит старушку за нос!
Паскуале, надев на руку черного пуделя, которого он сделал из кусочка козьей куртки, заставлял его щелкать пастью и вертеть хвостом, к шумной радости ребятишек, сидевших на полу, усыпанном стружками.
Мы работали в маленьком чулане за кухней. Наша хозяйка, кажется, гордилась нами. Еще бы, вся деревня перебывала на постоялом дворе, чтобы посмотреть, как мы делаем кукол. Рослые мужчины в шапочках с пером хлопали нас по плечам железными ладонями и одобрительно кивали головой, попыхивая резными трубками. Девушки в пестрых передниках хихикая заглядывали к нам с порога. От ребятишек просто отбою не было. Мы без труда растолковали им, что нам нужно, и они притащили нам кусочки лент, позументов, шерсти и даже полоску грубоватых кружев, утащенную, наверное, из сундука матери. Они встречали радостным воплем каждую новую головку. Я сделал маленького Пульчинеллу, сбира и Арлекина в черной масочке, а Паскуале — пуделя и красноносую старушку.
Через неделю у нас были готовы ширмы — легкие рамки, обтянутые полосатой домотканой материей.
Из-за этих ширм мы будем показывать наших кукол, надев их на руки.
— А знаешь, Пеппо, если в одном полотнище сделать четырехугольный прорез и поставить за ним табуретку, так мы могли бы показать и Нинетту и аббата, выпустив их на табуретку, как на сцену, — сказал Паскуале.
Так мы и сделали.
В воскресенье после обедни большая кухня постоялого двора была набита народом. Мужчины, громыхая сапогами, толпились у порога.