Я вгляделся пристальней — нет, совсем не похожа. У Пульчинеллы глаза круглые, черные, а у мадонны они плоские и продолговатые, как рыбки, притом же голубого цвета. У Пульчинеллы рот оскален, а у мадонны губки сжаты сердечком. А главное — нос: нос у мадонны прямой и коротенький, а у Пульчинеллы — огромный, горбатый, загнутый крючком над верхней губой — не нос, а носище! Так вот какой нос у Пульчинеллы! Я вспомнил его так явственно, что, будь у меня в руках чурбашка и ножик, я тотчас же вырезал бы его.
Тут тетка Теренция дернула меня за локоть, и мы пошли домой.
Мне пришло в голову, что нос — это самая выдающаяся часть лица. Он торчит впереди всего — впереди щек, глаз, лба и подбородка. Ведь недаром, когда дерешься, легче всего разбить нос противнику. Когда я был совсем маленький и, случалось, падал ничком, споткнувшись на пороге, я всегда разбивал себе нос.
Вечером, когда тетка Теренция уселась, как всегда, перед огарком и стала раскладывать вырученные монеты в кучки, я принялся рассматривать ее нос. Он не был похож на нос Пульчинеллы и еще меньше — на нос мадонны. Он был длинный и плоский и расширялся книзу, как растоптанный сапог. И все же он действительно торчал на лице впереди всего — впереди щек, лба и подбородка.
Хозяйка заметила, что я ее рассматриваю.
— Ты что уставился? К деньгам подбираешься, бездельник?
Она стукнула меня подсвечником по голове и отправила спать.
Наутро я разыскал брошенную чурбашку, обтер с нее пыль и золу и опять попробовал вырезать головку Пульчинеллы. И опять у меня ничего не вышло. На чурбашке под моим ножом возникали непонятные бугры и впадины. Глядя на них, я опять забыл, какой нос у настоящего Пульчинеллы.
В тот день все валилось у меня из рук. Я не слышал, что говорила мне тетка Теренция, и что приказывали покупатели. Носы владели моим воображением. Засмотревшись на нос старичка-лакея, короткий и круглый, как луковка, с ноздрями, открытыми, как слуховые окна, я опрокинул жаровню. Горящие угольки рассыпались по земле и по подолу тетки Теренции. Мне, конечно, попало.
В другой раз, когда к нам подошел рослый лодочник с носом плоским и скривленным на сторону, — верно, от удара веслом, — я выронил из рук корзину с мелкой рыбой и, мало того, раздавил ногой несколько рыбешек! Мне опять попало.
Словом, я был так неловок, что хозяйка устала меня колотить. Она громко корила себя за то, что взяла меня в приемыши. Уж лучше было бы оставить меня подыхать о голоду на улице, чем навязать себе на шею такого дуралея!
Она послала меня в тратторию за кружкой вина и побожилась, что оборвет мне уши, если я опять натворю что-нибудь.
Я уже шел обратно, бережно держа перед собой кружку, как вдруг, взглянув искоса в сторону, увидел на одном прилавке человеческие головы! Отрезанные головы, воткнутые на колышки! Я споткнулся и расплескал вино.
Это были не головы, а деревянные болванчики, на которых цырюльник завивает и расправляет парики. Это был прилавок цырюльника. Цырюльник стоял тут же и подстригал бороду какому-то мужчине, сидевшему перед ним на табурете.
Разинув рот, я глядел на болванчики. У них не было ни носов, ни глаз, ни ртов. Они были совсем гладкие и напоминали большие деревянные яйца, насаженные на круглые столбики, как голова насажена на шею.
И в эту минуту я понял, как вырезать головку Пульчинеллы: нужно сначала сделать такой болванчик, похожий на голову, а нос, глаза и рот вырезать уже потом.
Я не помню, как донес кружку на рынок и досталось ли мне от хозяйки за пролитое вино. Наверное, досталось. Улучив минутку, я опять принялся строгать свою чурбашку. На этот раз ножик слушался меня. Я отрезал от чурбашки гладкие щепки, сравнивал углы, закруглял дерево со всех сторон. Мало-помалу моя чурбашка становилась похожей на болванчик цырюльника или на круглое яичко. К концу дня я уже держал в руках кукольную головку на круглой шейке. Она была гладкая, — до сумерек я не успел вырезать ни носа, ни глаз, ни рта, — но все-таки это была головка. На ней можно было вырезать личико Пульчинеллы, или личико мадонны, или противное лицо моей хозяйки.