Пьетро презрительно подернул губами.
— Мы вовсе не заходили в Виченцу. Мариано нарочно соврал на постоялом дворе, будто мы идем в Виченцу, чтобы след запутать.
— Чтобы след запутать? — ахнул я.
— Ну да. Ты думаешь, нам больно хотелось с вами связываться? Мариано то и дело говорил: «Как бы мне избавиться от этих щенят!» Денежки вашего синьора Гоцци он еще в «Белом Олене» прокутил! — с удовольствием рассказывал Пьетро, насмешливо поглядывая на меня.
— Куда вы пошли потом?
— Мы жили в одной деревне у брата Мариано, поджидали, пока из Венеции придет старый Якопо со своей скрипкой. Ведь без музыки нельзя давать представление. Ну, когда Якопо пришел, мы тронулись в путь. Были в Швейцарии — хорошо заработали.
— Значит, театр Мариано здесь теперь?
Пьетро сразу помрачнел и выругался.
— Почем я знаю, где его черти носят! Мариано бросил меня, как собаку. Хорошо еще, что обезьяну мне оставил!
Тут Пьетро рассказал, как он заболел горячкой и Мариано оставил его у одной старухи, а сам уехал. Пьетро выздоровел и пошел по деревням, показывая свою обезьянку. Ему хочется вернуться на родину. Ему надоела до смерти чужая сторона. Обезьянка пляшет, кувыркается, представляется пьяной и умеет притворяться, что умерла. Но им мало подают. Живут они впроголодь.
— Вчера одна важная барыня с маленьким барчуком смотрела-смотрела на обезьянку, заставляла ее кувыркаться целый час, а знаешь, что подала? — медный грош! А Бианка любит сахар… — Обезьянка глухо закашляла, поглаживая себя по мохнатой груди.
— Я про вас обоих слыхал. Знатно живете, у немца работаете… — прибавил Пьетро и с недоброй усмешкой оскалил зубы. — А уж твоя сестра… — Он махнул рукой.
— Моя сестра? — удивился я. — Ты слышал про мою сестру?
Передо мной встали бледное лицо и черное платье Урсулы, какой я видел ее в последний раз. Это был праздничный день. Урсула пришла навестить меня. Я плакал, побитый теткой Теренцией. «Не плачь, Пеппо, потерпи еще, — сказала Урсула, — а потом я возьму тебя к себе, и мы будем жить вместе». Тетка Теренция крикнула ей, чтобы она замолчала. Она — сама нищая, и пусть лучше не ходит сюда и не говорит глупостей! Урсула ушла, и с тех пор я ее не видели
— Что? Что ты знаешь про мою сестру? — уцепился я за Пьетро.
— Якопо рассказывал… — нехотя оказал Пьетро.
— Ну, ну, что рассказывал?
Пьетро вдруг обозлился.
— Да что ты пристал? Ничего я не знаю…
Тут дверь распахнулась, и вошел молодой стражник, а за ним другой, бородатый и угрюмый, с шрамом на щеке. Они связали нам руки за спиной и вывели нас на улицу. Там уже суетился толстый сельский сторож.
— Ведите их, не спуская глаз. Вы мне ответите, если они убегут. Да не забудьте сказать господину судье, что одного преступника я сам поймал своей рукой, я — отставной капрал Вурцель! — кричал он, прыгая вокруг нас.
— Да замолчи ты, старый хрен! —сказал бородатый, и сторож замолчал. — Ну, ребята, шагом марш! Между собой не разговаривать!
Мы пошли по дороге. Я раздумывал: знает ли Пьетро что-нибудь про мою сестру, или он соврал? Мне вспомнилось, как мы с ней сидели на пороге и ели вареные бобы, когда еще отец был жив. Урсула пела и смеялась. От домов падали густые, прохладные тени. Я любил мою сестру. Я был на чужой стороне, вокруг меня все были чужие люди. Как бы мне допытаться, что знает Пьетро?
Я не очень беспокоился о нашей участи. Геновеву у меня не отобрали, а это было самое главное, все остальное — пустяки. Я придерживал подбородком ее деревянную головку, торчавшую из-за борта моей куртки, и думал о моей сестре.
Озябшая Бианка, спрятавшись на груди у Пьетро, выглядывала из-за его плеча и смотрела на меня жалобными глазами.
Мы прошли мимо постоялого двора с резным крыльцом. На его вывеске было написано: «Альтдорфская гостиница». Значит, я ночью забрел в Альтдорф вместо Нейдорфа.
За решеткой
— Батюшки, никак это мальчишку мейстера Вальтера ведут! — воскликнул веселый пекарь, месивший тесто у окна пекарни. Оглянувшись, я увидел, что он тихонько пошел за нами следом по пустынным улицам Тольца.
— Не оглядываться! — гаркнул бородатый стражник.
Нас привели в арестный дом и посадили в узкую мрачную камеру. Ее решетчатое окно выходило на площадь. Ярмарка кончилась. Только полинявшие мачты для лазанья уныло торчали вверх, да на месте нашего балаганчика виднелись четыре колышка.
— К окну не подходить! — сказал бородатый стражники развязал нам руки.
Мы сели на гнилую солому в углу. Стражник принес два куска хлеба и две кружки с водой.